Тропа Кайманова
Шрифт:
— Самая светлая в моей жизни была пора, когда всего несколько лет Глафира Семеновна — мать Якова Кайманова — была со мной... Я верующий... Пусть я проведу остаток жизни в лагерях, пусть полностью не искуплю этим свою вину перед Глафирой, но умирать буду с надеждой встретить ее в лучшем мире...
Слушая Мордовцева, Яков проверял свое отношение к тому, что тот говорил.
«Юродивым прикидывается. Ишь как поет!» — первое, что он подумал.
Но Кайманова невольно удивляла искренность и убежденность, с какой говорил перед судом Флегонт.
—
— Готовы ли вы повторить свои показания для печати и радио? — спросил председатель трибунала.
— Мне все равно.
— А что на это скажут ваши недавние начальники и единомышленники, такие, как, например, Фаратхан?
— И это мне все равно. Всю жизнь Фаратхан старался как можно больше выжать из меня и как можно меньше дать.
— Ну это касается лично вас. Что вам известно о планах ваших шефов? Что думают? Что затевают?
— О чем могут думать люди, проигравшие войну? — ответил Мордовцев. — Думают, как побольше награбить, да сохранить агентуру, да куда драпать. Это, по-моему, любому и каждому ясно как дважды два.
— Что вы, Кайманов, можете сказать по поводу этого заявления?
— Могу сказать, что, если бы не было наших побед под Сталинградом и Курском, Мордовцев разговаривал бы иначе. И с повинной бы не пришел.
— Эх, Яков, — с горечью проговорил Флегонт. — С самого твоего малолетства жизнь нас врагами поставила, а вместе бы мы большие дела ворошили...
— Не получилось, Флегонт Лукич, — отвергая лирический тон Мордовцева, сказал Яков. — Не по адресу разговор.
— Это верно, — глядя прямо в лицо Кайманову, сказал Мордовцев. — На моих руках кровь твоих товарищей, кровь Глафиры Семеновны. Этого, конечно, нельзя простить. Одно могу сказать: был тебе лютым врагом, но подлецом не был, как, к примеру, некоторые твои дружки-сослуживцы...
— Кого вы имеете в виду? — спросил председатель трибунала.
— А вы сами разберитесь. Я написал письмо и послал, чтобы отдали начальнику Кайманова — полковнику Артамонову. Ради приметности мой человек передал его известному тут шоферу — «маленькому армянину»...
«Так вот о чем не успел спросить Астоян! Значит, он передал письмо Ястребилову, а тот уничтожил?»
— Разрешите спросить у подследственного, о чем письмо? — обратился Яков к председателю трибунала. — О том, что я в ауле попал в ловушку? Как было решено у Фаратхана с Клычханом, так все и вышло?
— Письмо о том, что Яков и в пустыне, когда был у нас в крепости Змухшир, оставался Каймановым — врагом для нас, — не задумываясь, ответил
— А не кажется ли вам, — сказал полковник, — что ваше свидетельство в пользу Кайманова выглядит как услуга за услугу? Объективно выходит, что Кайманов не стал вас искать, когда увидел следы в районе аула Карахар и на Дауганском кладбище. А вы содействовали его побегу из пустыни?
— Считайте как хотите, — ответил Мордовцев. — Он меня не прикрывал, а нашел бы — не пощадил... Только найти непросто: Дауган я, пожалуй, лучше Якова знаю... Да и не чужие мы с ним. Что такого, если б я ему, а он мне в чем помог?.. Люди с возрастом поскладнее начинают друг на друга глядеть...
«Вот оно! Подъехал-таки Флегонт Лукич, — подумал Яков. — Лил слезы, себе яму вырыл и меня туда решил затолкать...»
С улицы поселка, на окраине которого размещалась комендатура, доносились голоса, на которые Яков поначалу не обратил внимания.
С ненавистью, молча разглядывал он Флегонта, ожидая, что тот еще скажет. Сейчас он видел и его невысокий рост, который обычно не замечал, морщинки у висков, хитрость и злобу, скрывавшиеся за безмятежным выражением глаз.
И почувствовал, как мгновенно исчезли струнки благодушия, которые он ощутил было, слушая Флегонта, подводившего итоги своей жизни. Перед ним сидел не раскаявшийся, а все тот же хитрый и расчетливый враг. Яков отчетливо представил его в эсэсовском мундире со свастикой на рукаве, в фуражке с высокой тульей. Уж отвел бы душу Флегонт Лукич на массовых расстрелах, став каким-нибудь маленьким фюрером. Наверняка и сам бы стрелял...
— Кажется, вы не разделяете родственных чувств вашего бывшего отчима? — взглянув на Якова, сказал полковник.
Кайманов резко вскинул голову:
— Я должен отвечать?
— Не надо... Думаю, здесь все ясно...
Гомон на улице стал громче. Десятка полтора мужских голосов дружно взревели, скандируя: «Ёш-ка! Ёш-ка!»
— Это что еще за базар? — удивленно спросил полковник.
— А вот он и есть Ёшка, у него спросите, — улыбаясь, ответил Вартанов.
Все трое подошли к открытому окну. Увидев Кайманова, Барат, руководивший хором, завопил во весь голос:
— Ёшка-а-а-а! Давай кончай дела! Зови своих начальников, выходи скорее! Люди ждут! Шашлык! Плов! Шурпа остынет!..
Барат кричал по-курдски, председатель суда, взглянув на Вартанова, спросил:
— Что за митинг? О чем кричит этот солдат? Кто все это организовал?
— Товарищ полковник, вы назначили очную ставку Мордовцева и Кайманова на Даугане, чтобы и местных жителей расспросить. А они, видите, сами к вам пришли. Зовут отметить приезд земляка...
От ворот комендатуры в сопровождении младшего лейтенанта Галиева шел аксакал Али-ага с председателем аулсовета Балакеши и следопытом Амангельды, за ними — Ичан, вернувшийся к работе колхозного чабана.