Тропинка в жизнь
Шрифт:
– Убирайся, сволочь, ошпарю кипятком!
Это помощник машиниста заметил меня, когда уже готовы были спустить горячую воду из машины. Не помню, как я выскочил, а страх напал тогда, когда уже выбрался из канавы и кипяток хлестал из паровоза, окутывая паром машину. Меня трясло от страха, зубы выбивали барабанную дробь. А помощник машиниста достал портсигар, закурил-и мне:
– Куришь? Бери папиросу. Счастье твое, парень, что я случайно глянул под паровоз, когда машинист кипяток спускал. Сварился бы ты живьем. Подлец Агафонов гонит сюда всяких
О происшествии в депо я рассказал Федьке, так, попросту. А вышло целое событие. Ребята из Кадниковского уезда составляли дружную артель чернорабочих. Общепризнанным вожаком у них был Ганкастудент учительской семинарии. Семнадцатилетний высокий не по годам-парень, светловолосый красавец, с открытым ясным взглядом, он всегда ходил в студенческой фуражке. Ему Федька и пересказал, что со мною произошло и могло случиться в депо. У артели накопилось немало претензий к смотрителю, а это, пустяковое на мой взгляд, событие явилось той каплей, которая переполнила чашу терпения. И веяние революции докатывалось до нашей глухой северной станции. Одним словом-забастовали.
Прихожу утром на разнарядку. Артель Ганки молча столпилась у входа. Появился Агафонов. Ганка-к нему:
– Артель на работу не выйдет, пока не будут выполнены наши требования.
– И перечислил: - Не посылать на опасные работы подростков (ссылаясь на происшествие в депо); сверхурочные и за работы в воскресенье оплачивать в двойном размере; рабочий день-восемь часов.
– Это наш минимум, - заключил Ганка.
Агафонов сделался краснее клюквы.
– Ты что, бунтовать вздумал? Да я тебя в полицию...
– Опоздали, гражданин Агафонов, не старый режим, полиции нет.
Смотритель разразился матерной бранью.
– Ребята, взяли!
– приказал Ганка своим кадниковским.
Те скопом бросились на смотрителя станции, словно пчелы на постороннего, появившегося вблизи улья, повалили на пол, устроили кучу малу, а потом вытащили на улицу и бросили на мусорную свалку.
Все обошлось без шума: Агафонов о происшедшем даже побоялся доложить своему начальству. Требования артели были удовлетворены.
Меня каждое утро преследовал пронзительной, грязной бранью чумазый парнишка. Между станцией и пристанционным поселком лежала топкая низина, а через нее был перекинут пешеходный деревянный мостик на сваях. Парень ниже меня ростом и тощий, как комар, в грязных, черных, измазанных мазутом портках и рубахе, занимал позицию на мостике и встречал меня угрозами выпустить кишки, оторвать голову, ноги и руки переломать, убить деревенщину.
Я не смел к нему приблизиться и пережидал молча, когда ему надоест ругаться. Он тоже ко мне близко не подходил. Нелепая сцена чаще прекращалась с появлением взрослого человека. Иногда я пораньше отправлялся на свою работу и, таким образом, избегал встречи со своим кровожадным неприятелем.
Как-то
– Дело твое, Ванька, швах. Это, видать, атаман какой-то шайки. Убьют, как пить дать. Ты чем напакостил им? Ничем? Да...
Я понял, что Петруха надо мной насмехается, и спросил:
– Что с ним делать? Драться? А вдруг он и на самом деле не один?
– А ты попробуй, спытай. Разве никогда не дрался, тебя никогда не лупили? Эх ты, деревенщина!
Больше он ничего не сказал, а пристыдил меня здорово.
Назавтра я отправился на работу в то время, когда чумазый наверняка ждал меня на мостике. При моем приближении он завелся, как всегда. Я, не останавливаясь, ступил на мостик и, засучив рукава, быстро пошел на сближение. Парнишка опешил, замолчал, а я с воинственным видом все ближе и ближе к нему. Не выдержал мой враг и пустился наутек. С того дня парень избегал встреч со мной. Ведь я ростом выше и в плечах пошире. А драться я умел. У себя дома в деревне и в городе в училище сверстникам не уступал, и со мной редко кто связывался. Да и слава о наших мужиках Хромовичах шла как о бесшабашных и опасных драчунах. Мой отец гордился этим.
С Петрухой мы подружились, если можно назвать дружбой отношения подростка с мужиком, который прошел огонь, воду и медные трубы. Вечерами после работы мы с ним допоздна засиживались на приступке в дверях из сеней на улицу и дымили махоркой.
Я рассказывал ему сказки, каких наслушался от соседа старика Саши Бирюкова. Сказки Петруха слушал с большим интересом, а когда я начинал пересказывать что-нибудь из вычитанного в книгах, он говорил:
– Вранье все это, так не бывает.
– А в сказках и вовсе выдумка.
– Не скажи. В сказках все правда. Только их понимать надо: дураку невдомек, а умный разберется. Попы жадные? Правда! Попадьи распутные? Правда! Помещики изверги? Правда! Полиция продажная? Правда! Был царь дурак - тоже правда.
Слово "правда" он произносил отрывисто, с ударением, словно гвозди в каблук заколачивал.
– А покойники встают из могилы, ведьмы на помелах летают, черти по-разному оборачиваются - тоже правда?
– спрашиваю, втайне торжествуя.
– Не шибко ты, паря, соображаешь. Без чертовщины, слышь, не так занятно, она для блеску, как вакса для сапога. Ты всегда вглубь гляди. Как на приисках делают? Золото отбирают из пустой породы.
Как-то я рассказал ему, что знал о Пугачеве по "Капитанской дочке". Это его заинтересовало.
– Про Стеньку Разина я много слыхал и песни знаю. Тот разбойник мне по нраву. Ты не знаешь, почто Пугачев царем себя назвал, раз за народ сражался с помещиками? Дорвался бы до престолу, еще вилами на воде написано, кем бы обернулся для крестьянства.
Этого объяснить я не мог.
Голос у Петрухи приятный. Сидя на пороге своего убогого жилища, он поет:
Точно море в час прибоя,