Тропою испытаний
Шрифт:
Отрог привел нас к пологой вершине. Как только перевалили ее, увидели три следа сокжоев. Они направились в правый пологий распадок, затянутый редколесьем и небольшими марями. Улукиткан внимательно осмотрел следы.
— Две матки да молодой бычок, — сказал он, ощупывая след, — крепкий след — значит, вечером прошли.
Повернувшись к распадку, старик долго щурил глаза и рассуждал вслух:
— Сокжой это время в открытых местах держится, по болотам, марям — там мельче снег, легче копытить. Смотреть надо, однако,
Прошумели лыжи по склону, завилял наш след в лесу. Улукиткан у ключа боком протиснулся сквозь чащу, огляделся, и мы вышли на марь.
— Дивно натоптали, все следы перепутались: мох искали, — сказал старик, вытягивая шею и с птичьим любопытством осматривая местность.
Метров через двести слева мы обнаружили еще один след сокжоя. Широкие, тупые копыта глубоко продавливали снег. Шаг у зверя спокойный, размашистый.
Улукиткан издали узнал вчерашнего быка-сокжоя. Ощупал след, осмотрел. Что-то прикинул в уме, затем вытащил из чехла бердану и перекинул ее через плечо.
— Когда прошел? — спросил я шепотом. Старик рассердился:
— Эко спрашиваешь! Смотри, его копыто хорошо отпечатался — значит, шел по мягкому снегу, вечером. Сюда, на марь, пришел после трех зверей — видишь, он придавил копытом след матки? Надо знать: передний никогда не наступит на след заднего. Как не видишь! Человек должен один раз посмотреть, чтобы все понять и другой люди не спрашивать.
Он укоризненно качал маленькой головой, удивляясь, как можно не разобраться в таких ясных росписях на снегу.
На краю мари сокжои густо наследили, истыкали снег мордами и ушли ниже по распадку.
— Однако, промялись, где-то близко жируют, — снова шепотом рассуждает старик.
Он подошел к тонкому пню, бесшумно свалил его, разломал и набрал в карман сухой трухи. Попробуй узнай, для чего ему понадобилась гнилушка! Но я не хочу раздражать Улукиткана вопросами, делаю вид, будто все понимаю. Улукиткан осторожно крадется между стволами деревьев, порой приподнимаясь, по-рысиному вытягивает голову, беспокойно озирается. Я машинально копирую его движения.
Вот мы у верхнего края второй мари, протянувшейся широкой полосой вдоль ключа. Улукиткан укорачивает шаг, чаще припадает к деревьям. Сгорбилась его костлявая спина, сузились глаза.
— Тут ночевали, — шепчет он, показывая на свежие лежки и копанину, а сам, как коршун, вертит головой, сторожит местность.
Он поднимает с земли пучок лишайника, вырванного копытами зверя, осматривает, а затем дует на него, и я вижу, как сухие кристаллики снега свертываются в крошечные капельки влаги.
— Сейчас кормился: видишь, солнце греет, а снег на ягеле еще не успел растаять, — поясняет
Достав из кармана горсть трухи, Улукиткан бросает ее вверх. Воздух окрашивается коричневой пылью, и незаметное течение воздуха медленно относит это коричневое облачко вниз по распадку, куда ушли сокжои.
— Скоро уходи, зверь почует нас, — торопливо шепчет мне старик и сам бросается скользящим шагом к ключу.
Размякший снег глушит шорох лыж. Улукиткан стороной обходит марь, не сводя при этом с нее глаз. Он по-юношески изворотливо скользит меж стволов деревьев, ныряет под ветки, приземляясь, ползет. На пригорке останавливается и снова бросает в воздух горсть трухи.
— Теперь дух хорошо тянет, звери нас не почуют, будем смотреть, — наставительно говорит он, прислоняясь плечом к лиственнице.
Я достаю бинокль и при первом же взгляде на нижний край мари отчетливо различаю два подозрительных серых вздутия на снежном сугробе среди копанины.
— То ли кочки со старой травой, то ли звери, — говорю я старику.
— Эко не разберешь! Сейчас лучше смотри, — отвечает Улукиткан, и я слышу, как он нарочно сломал руками прутик, надеясь, что этот еле уловимый звук встревожит зверей.
— Не шевелятся. Кажется, кочки, — говорю я.
— Еще смотри. — И старик отламывает сухой сучок от лиственницы.
Между подозрительными бугорками отчетливо поднялась голова быка с черно-пухлыми рогами. Зверь шевелит ушами, пытаясь разгадать, что это за звук раздался с края мари. Не обнаружив опасности, бык опустил голову, и она скрылась за снежным сугробом.
— Звери… — шепчу я, хватая старика за руку.
— Все четыре тут?
— Видал ясно только быка. Старик утвердительно кивает головой:
— Стельная матка днем крепко спит.
Подав мне знак садиться, он достает из котомки меховые чехлы, сшитые из мягких собачьих шкур, наружу шерстью, и надевает их на широкие камусные лыжи.
— Так хорошо ходить, шуму нет, близко пустит, — поясняет он; затем высыпает на полу дошки из кожаной сумки патроны и перебирает их.
— Они же у тебя все с осечкой, — разглядев патроны, удивился я. — Как же на медведя хотел идти, как стрелял бы?
— Ничего, — смеется он тихо. — Из трех один, однако, разрядится.
— Зверь ждать не будет. Возьми мою винтовку, она надежнее.
— Эко надежнее, да, может, не фартовая. Старики раньше говорили: когда удача — и без ружья зверя добудешь; когда ее нет — огнем порох не запалишь.
Он закладывает один патрон в бердану, два оставляет в руке. Надевает дошку, накидывает на спину котомку, осматривается — не забыл ли чего. Все это Улукиткан делает не спеша, основательно, а я, поверив, что не моя сегодня удача, молча наблюдаю за ним.