Тропою испытаний
Шрифт:
Кое-как добираемся до Кунь-Манье. По широкой долине уже пронеслась весна, не оставив для нас ни одной полоски снега. Олени ложатся, не идут дальше. Делаем лабаз и откладываем половину груза. Но и с облегченными нартами уставшие животные еле-еле плетутся.
По пути еще сбросили часть груза. Оставляем с ним Лебедева со своими людьми и ослабленными оленями. Поздно вечером я с Василием Николаевичем добрел до табора наших проводников.
— Я же говорил, птица вон как далеко летает, а старое гнездо не забывает, — тепло встречает нас Улукиткан и подает поочередно
— Неплохо, — ответил Мищенко. — Чего не приходил? Мяса было много.
— Знаю, шкура без мяса не бывает, да все равно не пошел бы, далеко. Я тоже сохатого стрелял, большо-ой, шибко большой! Однако, не мой фарт: ружье плохо пулю бросало, ушел раненый зверь.
— Не отчаивайся, — успокоил я его. — Завтра будем пробираться к Мае — может, удача вернется к тебе.
— Это хорошо. Поедем новое место, там и корм свежий оленям, там и глазам и языку работа найдется, а тут место худой, все надоело, — ответил он и стал помогать распрягать оленей.
Мы здороваемся с остальными жителями лагеря. Ставим палатки.
Над стоянкой раскрылатилась белая туча. От костра дым голубыми струями поднимается к макушкам елей. В природе покой, блаженство. Несмотря на поздний час, все еще чувствуется пряный запах хвои, обсохших мхов, маристой воды, смешанный с запахом уже прогретой почвы. Такие вечера бывают только весной в горах, когда надолго устанавливается хорошая погода.
Медленно вечерело. Засыпала старушка тайга, позолоченная закатом.
После ужина проводники угнали наших оленей в стадо за километр от стоянки. Мы решили пораньше лечь спать, чтобы успеть отдохнуть за короткую майскую ночь и рано утром тронуться в дальний путь. Я уже разделся. Вдруг снизу, из далекого левобережного распадка Кунь-Манье, донесся тягучий вой волка. К нему присоединились другие голоса; такая же отвратительная и пугающая песня расплылась по долине.
Мы с Василием Николаевичем вышли из палатки. Привязанные Бойка и Кучум всполошились и, навострив уши, напряженно прислушивались к наступившей тишине. Над рекой шумно пронеслась стая вспугнутых кем-то чирков. Кто-то непрошеным гостем ворвался в вечерний покой долины, и все настороженно притаилось. Мы долго стояли у затухающего костра, подавленные тоскливым воем голодной стаи.
— Вы слышите, кто-то ходит по берегу? Да и не один, — таинственно прошептал Василий Николаевич.
Собаки, натягивая поводки, визжали, пытаясь сорваться — для них, видимо, ничего загадочного не было в шорохе, что доносился снизу. Мы же с Василием Николаевичем в недоумении поглядывали то на собак, то друг на друга.
— Звери удирают от волков, — сказал я наугад.
— Нет, не звери, — возразил он. — Видите — дым вниз тянет? Они бы давно учуяли нас и свернули с реки: человека зверь больше, чем волка, боится. Кто-то другой ходит.
Шум стал слышаться яснее и ближе. Теперь четко отдавались чьи-то шаги. Я схватил винтовку и, выскочив на берег, затаился в кустах. С противоположной стороны реки простучали по гальке
Опять тишина, густая, недвижимая. Повеяло нежным весенним воздухом. Далеко позади затухала заря, сонно отражаясь в бегучей ряби воды. Лес наполнялся холодеющей темнотою.
Я долго стоял, охваченный нетерпением. Но вот за рекой, из-за кустов, выткнулась голова оленя с огромными рогами. Мгновение — и ложа винтовки прилипла к плечу, в разрезе прицельной рамки мелькнула мушка… Но выстрел, сам не знаю почему, задержался на какую-то неуловимую долю секунды, и это предупредило страшную развязку: на спине оленя сидел человек. У меня по телу побежал холодок.
За первым оленем показался второй, тоже с седоком, а на третьем — последнем — лежал тяжелый вьюк. Шествие завершала ленивой рысцой неопределенной масти собака.
По тому, как сидели незнакомцы в седлах, по манере управлять посохом безошибочно можно было угадать в них эвенков. «Откуда они взялись? Куда держат путь? Почему с ними нет палатки, постелей, поток с дорожными вещами?» — подумал я, присматриваясь к седокам. Встретиться с людьми в этом огромном и пустынном крае почти невозможно. Вот почему появление незнакомцев озадачило меня.
Верховые подъехали к реке и о чем-то стали совещаться на своем языке.
— Улукитка-ан! Неживой, что ли? — крикнул один из них.
— Не кричи, он тут где-то должен быть, — сказал второй минутой позже.
Я вышел из засады.
— Переезжайте, тут мелко, — посоветовал я неожиданным гостям.
— Не утонем? А то придется тебе отвечать, — послышался скрипучий старческий голос.
— Если боитесь — езжайте повыше, там хороший брод. — И я направился к стоянке.
Прошумел под ногами оленей ворчливый перекат, снова простучали по гальке копыта, и вскоре незнакомцы тоже подъехали к стоянке.
— Это страшно большой кобель! Не тронет? — пугливо посматривая на Кучума, спросил передний.
— Нет, не бойтесь!
— Тогда, будь другом, отпусти его, пусть он нашему кобелю сон разгонит: на ходу спит, пропастина! — И, обернувшись к реке, крикнул почти ласково: — Майто, где ты? Утонул, что ли?
Василий Николаевич подложил в огонь сухих дров, и вспыхнувшее пламя отбросило к лесу темноту. От реки оторвалась серая тень Майто, Это был старый пес, с морщинистой мордой, облезлыми боками, кривоногий. Он, даже не взглянув на взбудораженных собак, подошел к костру, бесцеремонно стряхнул со своей шубы прямо на нас воду и тут же улегся.
Старики подвели оленей к ближней ели, и, пока они управлялись с животными, я успел рассмотреть каждого из них. Один был низенький, живой и разговорчивый. Его сухощавое туловище, сгорбленное под тяжестью прожитых лет, обтягивала ветхая, в заплатах, дошка. Непропорционально большую в сравнении с туловищем голову прикрывали космы жестких черных, как смоль, волос. Крошечные же глаза старика сохранили что-то молодое, ястребиное, острое. С юношеской подвижностью он расседлал своего вьючного оленя и тут же стал помогать товарищу.