Тропы Алтая
Шрифт:
Должно быть, случается и так, что надо говорить даже тогда, когда знаешь, что это бесполезно…
— Накануне нашего отъезда, отец, на собрании ты объявил, что будешь работать над своей «Картой» еще два, может быть, и три года… Для пользы самой же «Карты». Корабельниковская почвенная карта, на которой ты строишь свою, тоже неточная, неправильная. Не учитывает, например, что на Алтае существуют буроземы. Вот они. Смотри!
— Может быть, может быть, — ответил Вершинин-старший, скользнув по образцам нетерпеливым взглядом. Потрепал Андрея по волосам. — Ты у меня молодец!
— Как ты думаешь, отец, чье это требование — закончить «Карту» так быстро? Нынче же?
— Науки. Производства. Самой жизни! В конце концов это требование выше меня. Я — солдат, который должен его выполнять! И только! Если хочешь, это даже твое требование, Андрюха. Только ты этого еще не понимаешь. Поймешь! Наша карта, наше с тобой сегодня — это уже будущее.
— Так, как хочешь ты, я ничего этого не пойму. Никогда. Скажи: кто непременно требует твою «Карту» здесь, на Алтае? Мы ездим много лет — кто, когда, зачем ее у нас спросил? Ты говоришь — работа на будущее. Но чтобы наше сегодня и в самом деле стало будущим, его нужно отражать очень точно. Точно и честно. Иначе оно будущее не приблизит, а отдалит.
— Будет «Карта» — ее потребуют все, все поймут ее и меня, — ты, твой друг Лопарев, Рязанцев. Все люди, для которых она будет необходима.
— Лопарев уходит от тебя. В лесхоз. Директором. И ему, директору, твоя «Карта» тоже будет ни к чему. Она нужна Корабельникову, потому что подтверждает его труды. И твоя будет нужна кому-нибудь для того же — чтобы еще что-то подтвердить!
— Лопарев?! Уходит? Подозревал! Догадывался! Ну а что он скажет, твой Михмих, когда увидит это письмо? И пусть все будет по-хорошему: о лесхозе я не слышал ничего. Ничего не знаю. Он груб и неблагодарен, но я-то смогу быть выше всех его мелочных обид. Теперь — смогу! Я могу его простить. Он защитит у меня диссертацию! Через год. Максимум через два! Я умею прощать!
— Он не нуждается в твоем прощении, Лопарев. Он уйдет.
— И что же? Что же ты хочешь этим сказать? Я скажу вот что: не каждый руководитель так воспитывает своих аспирантов, чтобы они рвались на производство. Уж поверь мне — далеко не каждый!
Когда отец нервничал, он говорил всем вокруг, будто никто не умеет себя сдержанно вести; когда терял смысл своих рассуждений, обвинял других в отсутствии всякой логики; когда торопился неизвестно куда, упрекал первого же попавшегося человека в том, что тот суетлив и совершенно неорганизован. Сейчас он замолчал. Андрей же подумал, что вслед за этим его молчанием последует заключение.
Отец сказал:
— Дело надо делать уверенно! Не понимаю, что это все хотят быть умнее друг друга, все спешат куда-то, словно не сегодня-завтра собираются взорваться на атомной бомбе! Да? — Потом он уже без выражения вопроса, а утвердительно повторил: — Да! Да! Я — последователь Корабельникова и горжусь этим… А в тебе вижу своего последователя. Преемственность прежде всего. Когда-то я последовал указаниям профессора Корабельникова, своего учителя. Что же, сейчас я ему признателен. Да, много лет спустя — благодарен! — Вершинин-старший замолчал, теперь молчание
— Пора поить лошадь… — Андрей поднялся, сдернул с ветви повод и повел гнедого к ручью, но поить его рано еще было — гнедой не остыл как следует. Андрей видел через плечо, как отец взял в руки один, потом другой образец, — положил оба, взял сначала одну, потом другую бюксу, открыл обе, заглянул в них и тоже положил обратно… Увидел, что Андрей смотрит на него, и громко заговорил снова:
— Молодец! Ты у меня молодец! Давно я хотел тебе об этом сказать, очень давно. И вот говорю: ты у меня молодец! Слышишь? Твои буроземы, твое открытие не останутся без внимания!
Андрей шел вдоль ручья.
Когда гнедой остыл, он напоил его. Потом снял с шеи гнедого волосяное путо и, пригнувшись, легонько толкнул его плечом. От этого толчка гнедой переставил одну переднюю ногу ближе к другой, Андрей спутал их не глядя, ощупал гладкую деревянную застежку — не проскочит ли она обратно через петлю, потом снял с гнедого узду и погладил его между глазниц. Глаза в сумерках уже немного посинели, а остывший лошадиный пот пах остро и сильно.
— Теперь питайся, лошадь. Питание — дело очень серьезное… Для тебя.
Перекинув узду через плечо, Андрей сел около воды.
Года через два или три у старика пройдет этот академический восторг, думал он. Прошел же в свое время восторг кандидатский и докторский тоже! И этот пройдет. Уж он-то знает своего старика — пройдет! А после снова начнутся недомолвки, вздохи и тягостное, еще больше, чем прежде, заискивание. Начнутся…
Но будет поздно. Если уже сейчас старик не может понять, что выход у него один — стать «на равных» со своим сыном, так позже не поймет и совсем. И за себя Андрей тоже не ручается: через два, через три года он еще и еще будет стремиться стать другом своего отца, стать «на равных» с ним или уже не будет? Кто знает, кто знает…
Андрей достал из кармана гимнастерки поздравительные телеграммы от Веги, от Ориона, от своего друга с Таймыра и последнюю, от матери: «Дорогой мой сын ты стал совсем взрослым таким и будь».
Андрей задумался. Он думал очень долго…
Никогда нельзя откладывать главного.
Если бы еще в позапрошлом году он привез образцы бурозема, он давно уже был бы с отцом «на равных». Отец не стал бы таким, каким он стал сегодня.
Зачем отложил самое главное? Поступил как мальчишка?
В палатке женщин послышались голоса… Там внутри светил электрический фонарик. Из двух невнятных женских голосов один что-то в Андрее всколыхнул, куда-то поднял его из нынешнего дня.
Ему захотелось встать, подойти к палатке, окликнуть Риту и что-нибудь сказать ей… Что-нибудь самое обыкновенное и между прочим…
«Ну, как ты здесь — заработалась до потери сознания?..»
Или спросить ее — по-прежнему ли она ходит на скалу, торчит там над самым обрывом?
Но тут же он понял, что и перед Ритой ему теперь стыдно, стыдно и неловко… Упрекал ее, девчонку, упрекал как взрослый. А какое право он имеет на упреки?