Тропы Алтая
Шрифт:
Бросалось в глаза, когда этот человек годы спустя сидел в своем рабочем кабинете и перелистывал «Отчет» генерала И. И. Жилинского.
Но тогда, в Барабе, мысленный разговор с генералом не вызывал в нем ни удивления, ни даже каких-то размышлений, ничего, кроме страстного желания еще каких-то встреч. Кто же должен был рассудить его с генералом? С Барабой? С самим собой? Кто?
Вдруг прав генерал, который немного знал, ничего не обобщал и много совершил, а он, Вершинин, который знал многое и все обобщал, так и не совершит ничего?
Поздно вечером там, в Барабе, на крохотной железнодорожной станции Вершинин стоял однажды в конце
Когда прежде из окон вагона он наблюдал за людьми, которые на маленьких станциях, никого не встречая и не провожая, встречали и провожали всех, ему становилось жаль этих людей и чуть стыдливо-приятно за себя, за то, что он проезжает мимо них, а не они — мимо него.
Теперь же чем хуже была погода — сильнее ветер и дождь, — тем значительнее казались ему встречи с желтоглазыми составами. Они мчались с запада на восток и с востока на запад, в Москву, в Ленинград, в Негорелое, и ветер становился еще пронзительнее после того, как поезда, коротко передохнув, снова трогались в путь. Они приходили на станцию из Барабы и снова в нее уходили, и казалось, будто в этой туманной стране не существует ни земли, ни неба, а лишь то самое изначальное, таинственное, из чего и земля и небо только когда-нибудь возникнут.
Какие-то воспоминания просыпались в нем о том времени, когда так было в мире, и он все вглядывался и вглядывался в поезда, которые один за другим и навстречу друг другу проносились сквозь тысячеверстное ненастье, сквозь его мысли и эти странные воспоминания… Очень странные.
Только что примчался поезд, пассажиры не выходили на платформу, даже в окнах вагонов не видно было силуэтов. Чувство ожидания и то покинуло Вершинина, и тогда он вдруг услышал странный звук.
Он закрыл глаза и догадался: в палисаднике перед вросшим в землю зданием станции ветер раскачивал чахлые деревца, тополя, кажется. Их было два, и у одного ветви были старые-старые, погнутые, черные и трещиноватые, у другого — совсем тонкие. Теперь на ветру одна согнутая трещиноватая ветвь ударялась о другую. Вот и все. Оказывается, он зрительно мог представить себе каждое дерево здесь, на этой станции, и даже каждую ветвь дерева.
Он был уверен, что, сделав шагов двадцать вперед и чуть приподняв голову, увидит в свете фонаря эти две ветви — с несколькими черными листьями, с тусклыми блестками не то капель, не то льда с подветренной стороны. Вершинин совсем не хотел убеждаться в том, что он прав, а все-таки стал отсчитывать шаги: один, два, три, четыре… И вдруг перед ним возник Корабельников.
«Василий Григорьевич?!»
Как будто прошло всего лишь несколько минут, в течение которых Вершинин едва успел подумать о двух деревьях в палисаднике станции, с тех пор как они с профессором Корабельниковым покинули актовый зал после спора о целях и задачах науки, с тех пор как Вершинин заявил, что Корабельников — реакционер, что Корабельников не понимает и, должно быть, никогда не поймет сущности того, чему служит всю свою жизнь.
«Василий Григорьевич, сердитесь? Обижены?!»
Тот пожал плечами:
«Вы правы, ученый задумывается не только над фактами своей науки, но и над целями ее…»
«А дальше?»
«Вы по-прежнему намерены совершать революцию в науке? Тогда я по-прежнему спрашиваю вас: какие научные факты вы открыли, которые совершили бы в ней переворот?»
Он все еще не простил, профессор Корабельников. И ничуть не изменился
«Хорошо, Василий Григорьевич. Положим, вы правы, я не прав. Тем более вы должны объяснить мне, в чем вы видите цель своей науки? Зачем она вам?»
Корабельников кивнул:
«Добывать факты. Добывать, добывать. Без конца».
«А почему вы их добываете? Без конца?»
«Вероятно, потому, что я, профессор Корабельников, — тоже факт. И как таковой стремлюсь себя расширить, присоединить что-то к себе и сам присоединяюсь к фактам. В нашем мире нет фактов единичных, ничем друг с другом не связанных, нисколько друг к другу не стремящихся».
«Скажите, а зачем вам революция? Новые отношения между людьми? Социальный прогресс?»
«Прогресс для меня — это более благоприятные условия для добывания мною фактов».
«Теперь вы должны сказать, что, по-вашему, делаю в науке я, Вершинин?»
«Вы?»
«Да, я».
«Думаю: лицуете, окрашиваете и подгоняете друг к другу факты. Чтобы они обращались к людям той стороной, которую вы считаете наилучшей…»
«Подождите! Вспомните — разве когда-то спор со мной прошел для вас даром? Разве я не заставил вас думать так, как прежде вы не думали?»
Минуты две, может быть, три оставалось до отхода поезда: глуховатый, донесшийся будто откуда-то из недр Барабы, прозвучал второй звонок. Снова стало слышно, как ветви скрипят в палисаднике.
«Что же, Константин Владимирович, — вдруг ответил вопросом на вопрос Корабельников, — что же вы делаете в Барабе? Что делаете здесь без фактов, но с девизами, с лозунгами, с великолепными идеями?»
«Представьте, спорю с генералом Жилинским».
«Вот как? Пытаетесь?»
«Спорю».
Не поверил Корабельников. Не поверил или не понял, только вдруг сказал, как бы подводя итог:
«Преждевременно!»
«А вы — вы без лозунгов, без девизов, без идей, но с фактами смогли бы рассудить наш спор?»
«Время… Время сможет. Больше ничто!»
Проводник на площадке вагона поднял фонарь, поглядел вниз на платформу.
«Гражданин, займите свое место». — Зевнул, прикрыл рот фонарем.
«Слушайте, Константин Владимирович, вам нужна другая страна… Вы когда-то учились у меня, я знаю, что вам нужно. — Корабельников поднялся на подножку вагона. — Знаю!»
Платформа с желтыми квадратиками света, падавшего из окон, вздрогнула под ногами Вершинина.
«Какая? — крикнул Вершинин. — Какая страна?»
«Новосибирск… До востребования… Посылаю вам рекомендательное письмо. Намечается алтайская комплексная экспедиция. — И совсем уже откуда-то из тумана, из темноты: — Горный Алтай!»
Горный Алтай… Горный Алтай…
Даже когда Вершинин выступал с докладами о природе Горного Алтая и потрясал эрудицией своих слушателей и сам ликовал — вдруг приходили к нему не то чтобы воспоминания о Барабе, а как бы ощущение ее…
Вдруг облик профессора Корабельникова того времени возникал перед ним, и он вспоминал, что Корабельников не только вручил ему Горный Алтай, подарил ему Лукоморье, но еще и заставил его служить той самой описательной науке, против которой он, Вершинин, когда-то горячо выступал, которая, по его убеждениям, была наукой конца девятнадцатого века — начала двадцатбго, но вторая половина этого века явно уже не мирилась с нею.