Тройное Дно
Шрифт:
— Так и что? Что штанкет?
— Я декорации точно по линии падения выстроил. Точнее, передвинул немного трон Иоаннова.
— Неужели попал бы?
— Я бы и таракана штанкетом убил. Двадцать лет в этом хозяйстве копаюсь.
— Молодец. А что тебе сделал Иоаннов?
— Это уже вопрос серьезный. На него однозначно ответить не могу. Это за меня сделают другие.
— Если я тебя отпущу?
— Вот именно.
— А если нет?
— Тогда для вас закроется дорога к истине.
— Ты посмотри, какие он слова знает. Какая у него аргументация. Кто
— Это мне неведомо. Я только впустил ее во дворец.
— Когда впустил?
— В нужное время.
— И откуда впустил?
— Из туннеля. По которому ушел.
— А там кто с ней работал?
— Специалист.
— И много вас там, специалистов?
— Достаточное количество.
— И что, если я тебя отпущу, я смогу с ними поговорить?
— Не только поговорить. Можете рассчитывать на их помощь. В деле постижения ситуации.
— Ситуация — это что? Мое дело?
— Это дело, как бы точнее выразиться, общественное.
— Ага. Это уже интересней. А зачем ты это все делал, Хохряков?
— А вы бы на моем месте сделали то же самое.
Зверев выпил остывший чай, съел сухарик.
— Как тебя выводить?
— Позвоните по телефону. Номер записан у меня на последней странице паспорта. Карандашом и мелко. Подъедет машина. Я выйду.
— А что потом?
— А потом вам сделают коридор.
— Куда коридор?
— Я же сказал — к истине.
— Ты хочешь, Вакулин, обрести истинное знание? Постичь неуловимое и чудесное?
— Отпустишь, что ли, его?
— Уговор дороже денег.
— Ну-ну. Тут я тебе не товарищ.
— Уходишь, что ли?
— Посижу просто. Вдруг ты позвонишь, а тебя тут задушат.
— Ага. Ну сиди.
Зверев набрал номер.
— Я слушаю, — сказала Гражина…
Через тридцать минут Хохряков вышел из квартиры, спустился вниз. Мгновенно подъехавший «Москвич» красного цвета с заляпанными грязью номерами забрал его.
Хозяин
Когда стало известно, что лучшая певица всех времен и народов Емельянова намерена петь в Петербурге, уверенная, что ни один волос не упадет с ее парика, общественность пришла в ужас. Если бы она решила проделать этот смертельный номер одна, существовала вероятность, что народная любовь, оставшаяся в близком прошлом, не заржавела и ни у кого не поднимется рука на Анну Глебовну. Все же те, кто истлевал сейчас в дорогих гробах, были в полной мере попсой — порождением времени. На песнях же Анны Глебовны выросло уже два поколения. Но певица решила вывести под пули, бомбы и отравленные иглы, под электрошок или чего там они придумают в следующий раз, жуткие и бескомпромиссные палачи и судьи, всю семью. Красавца с кошачьей физиономией, дочь свою Сабину, мужа ее с голосом кастрата — Кислякова и его брата, уважаемого саксофониста Васильевича, усатого и благодушного. Емельянова обратилась к стране по телевизору, со страниц газет и модных журналов. Она обратилась к нации, к душам и совести, объявила, что изменить свое решение ее не заставит ничто. Ждали запрета президента. И не дождались.
Выступать она собиралась в проклятом месте. В «Праздничном». Вначале решили было все же перенести концерт в СКК, но администрация комплекса стала проделывать такие телодвижения и маневры, дабы не допустить самоубийственный концерт на свою территорию, что певица дрогнула. Тем более что после исчезновения Хохрякова через туннель слабых мест во дворце не осталось, а мероприятия по безопасности предполагались беспрецедентные. И государство должно было наконец вернуть себе потерянный престиж и ответить за царское слово.
Сама Емельянова никаких подметных писем не получала, но вся ее семья была осчастливлена манифестом. Теперь безопасностью семьи занималось Главное разведывательное управление и сводная группа безопасности из таких структур, о существовании которых обычно узнают после успешных переворотов или по прошествии десятилетий после произошедших событий.
Анна Глебовна и породила в принципе всю эту бесталанную и шумную компанию плясунов и горлопанов. Они прожили сыто и ненатужно последний десяток лет, повидали мир, обросли жирком и вальяжностью. Счастливый котоподобный муж Емельяновой, неплохой, наверное, мужик, по слухам, сломался и уговаривал супругу бежать из страны. Она была непреклонна.
— Юра, зайди.
Зверев знал, зачем его вызывают наверх. Он давно готовился к этому разговору, ждал его и страшился. Зверев Юрий Иванович являлся сейчас преступником, спасшим с места преступления убийцу, вошедшим в сговор с подпольной организацией, имеющей целью, кажется, изменение общественно-политического строя, и оказал ей немалое содействие. Такие вот образовывались пироги.
— Заходи, Юра. Чаю хочешь?
— Хочу, — просто ответил Зверев.
— С сухариками будешь?
— С горчичными?
— Лучше, Юра! Лучше! Ванильные с изюмом. Не ожидал?
— Не мог предполагать и во сне.
— Тебе с сахаром?
— Нет. Без сахара и покрепче…
Зверев пил чай, рассматривал кабинет начальника, кушал сухарики. Потом отряхнул крошки с рук.
— Ну, рассказывай, Юра. Как личная жизнь? Не женился опять?
— Нет. Зарплата не позволяет.
— Ладно тебе.
— Нет. Я серьезно.
— Ну и я серьезно. А что дамочка твоя, корреспондентка?
— Отследили?
— Юра. Это же секрет полишинеля.
— Я и слова-то такого не знаю.
— Я тебя предостеречь, Юра, хочу. Не пара она тебе.
— Я ее досье смотрел. Ничего предосудительного.
— Я не о том, Юра. Ты человек государственный. Тебе другая нужна. Соратница. Хочешь, приказом назначу?
— Вы зачем вызвали-то?
— Да вот за этим самым. Ты место для свиданий как-то неудачно выбираешь. Аккурат возле туннеля для террористов.