Шрифт:
Кадр первый. Луис Бунюэль
В черно-белой, слегка дрожащей картине чувствуется сдержанная энергетика Луиса Бунюэля. А если не чувствуется – вдохните еще раз.
Ранний сырой петербургский вечер.
Фигура девушки, в которой чувствуется усталость и тоска. Хрупкие натруженные плечики, она светловолоса, в руке тяжёлый пакет.
Фигура юноши легка. Он бежит. Почти летит, свободно, изящно. Он отталкивается от твёрдого темно-серого асфальта сверхлёгкими кроссовками ярко-бирюзового цвета.
Однако отставим в сторону лирику. Это всего лишь беговая дорожка на стадионе рядом с Государственным университетом физической культуры, спорта и здоровья имени П.Ф. Лесгафта. И вот владелец бирюзовых кроссовок покидает стадион. Его ждёт неожиданная встреча.
Юноша любит бегать в центре Петербурга. Ему нравится унылый серый город, надменные дома, каждый из которых непременно историческая ценность и культурный памятник. Любит припечатывать своими яркими кроссовками холодный гранит набережных, попадая в ритм с суровой северной рекой, так резко контрастирующей с теми местами, где он вырос. Этот гранит, эта мглистая река и этот строгий город признали его. Но он всё равно каждый раз припечатывал его улицы подошвами, давая понять, кто тут главный.
А для девушки это был обычный вечер. Знакомое возвращение после рабочего дня. Привычная колея дороги домой. Она и по сторонам-то не очень глядела. И вдруг…
В наушниках юноши задавал ритм сочный вокал какого-то талантливого уроженца чёрного континента. Бирюзовые кроссовки чётко повторяли этот ритм. Правая-левая, туц-тудуц-туц-туц.
Парень врезался в девушку. Можно сказать, на полном скаку врубился. Словно слепой, словно не видел ничего перед собой. Или не слышал. Но все-таки видеть – важнее. А он непостижимо – не увидел. Не заметил.
А вот она, падая, разглядела кое-что. Серая толстовка, серые спортивные штаны, яркие бирюзовые кроссовки. Копна черных кудрей и серебристые наушники, приминающие волосы. А еще удивлённые тёмные глаза. Она грохнулась на асфальт, больно ударившись коленом.
Парень не понял, как это произошло. Нет, ну, то есть ничего неожиданного не предвещало. Бежал, слушал музыку. Правая-левая, туц-тудуц-туц-туц. И непонятно каким образом вдруг под ногами оказалось тело, о которое он споткнулся. В общем, зазевался, как ни крути.
Из порванного от удара пакета выкатились апельсины, оказавшиеся необыкновенно яркими на тускло-матовой серости асфальта. Он услышал: «Скотина!» – и громкий всхлип.
Девушка сидела в метре от него среди оранжевых апельсинов, тёрла колено, всхлипывала и, кажется, ругалась.
Парень наклонился к ней.
– Скажите… Вам нужна помощь?
Тут ему доходчиво объяснили всё про него самого и предложенные услуги. Несчастный вид пострадавшей, шмыганье носом и потёкшая тушь растопили мужское сердце, поэтому рука помощи была протянута. И даже принята. Девушка оказалась невесомой – он поднял ее с асфальта без малейшего усилия. Она вообще показалась юноше какой-то нереальной – слишком хрупкая, слишком изящная, а волосы просто белые. Она подняла на него глаза. Он никогда не видел раньше таких глаз – на грани темно-голубого и светло-синего. Ни то ни другое. Где-то
– Смотреть надо куда прёшь! – Девушка старательно грубила, словно домашнее задание демонстрировала.
– Извините.
Апельсины на ощупь оказались пупырчатыми, зато в ладонь ложились ладно.
– В жопу себе засунь извинения.
– Пакет порвался.
Она фыркнула:
– Да неужели? Из-за тебя!
– Верно, – согласился он безропотно. – Виноват. Вы далеко живёте?
– Вот! – Пальчик из обрубка тёмно-серой митенки практически обличительно ткнул в неприметную облезлую дверь, которую язык не поворачивался назвать «парадной», но она такой и являлась.
– Помочь?
– Зачем же? – процедила она сквозь зубы.
Изящной рукой девушка резко очертила окружность на асфальте, на которой уместились россыпь апельсинов, пачка печенья, упаковка гречки, что-то еще непонятной формы в блестяще-шуршащей фольге. Порванный пакет с тихим шорохом, подталкиваемый ветерком, тихо сбегал вдоль по улице.
– Сама прекрасно справлюсь.
Парень в спортивном костюме вздохнул, снял серебристые наушники с шеи и решительно стянул с себя толстовку, явив сырому питерскому сентябрю лёгкую футболку. Из толстовки была сооружена импровизированная авоська, в которую и сложили фрагменты нечаянного уличного натюрморта.
Дверь перед случайным носильщиком открылась с крайне недовольным и даже презрительным скрипом. Парадная внутри оказалась еще более питерской, чем снаружи. Стены и лестница эпохи Достоевского, потолок и того раньше.
Этаж третий, дверь черного дерматина – уже не достоевской, а советской эпохи. Замок лязгнул премерзко, дверь проскрипела в унисон – и всё в полном соответствии с окружающей обстановкой.
За дверью было темно, затхло, пахло лекарствами, какой-то едой и, странно, чем-то, похожим на индийские благовония. Почему-то казалось, что сейчас под ноги бросится большой черный кот, но, когда зажглась тусклая лампа под потолком, стало ясно, что встречать их никто не вышел.
– Туда, – махнула девушка вдоль узкого коридора, сплошь чем-то уставленного и увешанного.
Парень шагнул вслед за ней, смело отогнав мысли, что надо разуться. На старый облезлый пол было страшно ступать чистыми носками.
В направлении «туда» обнаружилась кухня. Стены, окрашенные тёмно-зелёной масляной краской, были расписаны цветочками и божьими коровками – судя по стилистике, работал ребёнок лет пяти. Кухня была укомплектована окном с облупившейся краской, раковиной с ржавыми подтёками, урчащим круглобоким холодильником. В углу притулилась старинная стиралка, на полке стояла микроволновка.
– Ставь на стол.
По крайней мере, чистый. Парень аккуратно развязал рукава и принялся вынимать продукты.
– Дед, я дома! – раздалось громкое за спиной. – Сейчас будем чай пить!
Он обернулся и посмотрел на хозяйку.
Худенькая, в расстёгнутом бесформенном пальто-бушлате. Невысокая. Волосы и в самом деле просто белые-белые, как у куклы. И глаза тоже как у куклы – круглые, яркие, словно фарфоровые. Личико – словно белое пятно – ни бровей, ни ресниц. Чуть розовая полоска губ.