Трубка снайпера
Шрифт:
Я прочитала, что ударник Номоконов живёт сейчас в Забайкальском крае. Не стало у него трубки с отметками о наших сыновьях, обманутых Гитлером, и солдаты нового поколения подарили ему новую. Чтобы он не забыл о войне и крови? Номоконов перенёс на новую трубку отметки о своих жертвах? Он готовит новых истребителей? Женщина, потерявшая на войне последнего сына, хотела бы знать: молится ли человек со столь большими заслугами?».
Из огромного западногерманского города до маленького селения Нижний Стан, недавно появившегося на севере дремучей забайкальской тайги, недобрым эхом минувшей
«Мы перевели его полностью, — писали товарищи из „Комсомольской правды“, — и копию посылаем вам. Немецкая женщина из Гамбурга не указала своего точного адреса — будем отвечать ей в газете. Просим подробно написать о своём боевом пути. Расскажите, Семён Данилович, за что вы убили гитлеровца Густава Эрлиха? Ждём от вас самого подробного ответа».
В эту ночь бывшему снайперу снились тяжёлые сны. Будто он, огромный и сильный, с винтовкой в руке, неторопливо ходил по заснеженным улицам Ленинграда и, рассматривая развалины домов, нигде не видел людей.
— Ты опоздал! — глухо слышалось из-под земли. — Поздно, снайпер, поздно…
Все заволоклось туманом, но вот знакомое, не раз повторяющееся видение снова пришло во сне к бывшему снайперу. По асфальту большого германского города, печатая шаг, отправлялся на войну батальон молодых немецких солдат. Весёлые, с цветами и оружием в руках, с засученными рукавами армейских рубашек, ряд за рядом, они возникали в перекрестии оптического прицела и после выстрелов падали в клубящуюся яму.
Номоконов проснулся, потрогал тяжёлую мочку уха, в которой до самой смерти решил хранить залетевший в неё германский металл, задумался:
— Эка, война проклятая, опять приснилась. Который был её сын? Когда посадил на мушку парня, где?
Глубокой ночью засобирался в тайгу бригадир плотников.
Закинул за плечи котомку, взял старенький дробовик, трубку, табак… Там, вдали от селения, в глухом распадке, у костра минувшее лучше воскресится в памяти. Все вспомнит он, а потом ответит людям. И германской женщине отправит бумагу. Будто не знает али забыла, что натворили на советской земле ихние сыновья, и теперь исподтишка насмехается, упрекает. Может, и самого Густава вспомнит Номоконов — попадали под Ленинградом гитлеровские разбойники на мушку его винтовки. Случалось, в упор бил, глаза врагов видел в оптический прицел.
Ответит Номоконов, ответит…
Сам не умеет писать. Сынишки выжили, окрепли, грамоте научились. Продиктует им…
Да, он прошёл большой и очень трудный боевой путь. Грозой фашистской нечисти прозвали его фронтовые товарищи. Бродячим таёжным шаманом, хитрым и страшным, называли его враги. Как-то со своего переднего края по радио говорили о Номоконове. К себе звали «шамана», обещали «большой калым», а потом о деньгах сказали, которые за его голову назначены.
Но теперь Номоконов уже не снайпер. Плохо слушаются, дрожат руки. Глаза потеряли орлиную зоркость.
Вот он, недавний, очень недобрый день-вестник.
Чита, спортивное стрельбище… Высоко над берёзовой рощей, окаймляющей большое ровное поле, висело жаркое летнее солнце. Играл духовой оркестр. Сотни зрителей с нетерпением ожидали начала стрелковых соревнований. Молодые загорелые парни в лёгких спортивных
На обрыве у реки сидели ребятишки и поглядывали на дорогу, но знаменитого снайпера все не было.
…Телеграмма в таёжное село пришла поздно вечером, а утром надо было быть в Чите. Номоконова просили встретиться с участниками крупнейших стрелковых соревнований, рассказать о боях-походах, о своей жизни в послевоенные годы. Машина едва успела к ночному поезду. Спортсмены встретили Номоконова на вокзале и сразу же повезли на стрельбище.
Он опоздал почти на час.
Вышел из машины сухощавый пожилой, чуть сгорбленный человек, спокойно осмотрелся и, наклонившись, стал вытирать пучком травы запылённую обувь.
— Вот он каков, — критически осматривал Номоконова главный судья. — Маленький, сухонький… Нет, пусть постоит… Другой понесёт Знамя…
Не участвовал в параде бывший солдат, стоял в сторонке, любовался твёрдым шагом молодых людей. А когда выстроились стрелки на линии огня, вдруг подошёл к нему главный судья соревнований и сказал:
— Теперь — прошу! Пятьсот метров… Все хотят видеть ваше искусство, товарищ снайпер.
Стрелять? Не для этого ехал в Читу Номоконов. Какое искусство в его годы? Но главный судья уже протягивал новенькую винтовку с массивным оптическим прицелом.
— Слышите? Уже объявляют! Вот из этой… Отличная, пристрелянная…
Далеко над притихшим полем разносился звучный голос передвижной радиоустановки: «На линии огня бывший снайпер, участник Великой Отечественной войны Номоконов. Пятьсот метров, —громыхали слова. — Лёжа, с упора… В крайнюю левую цель… Попадание — красный сигнал, мишень перевёртывается. Промах — белый сигнал. Подсчёт очков после пяти выстрелов».
Номоконов строго посмотрел на судью, оглянулся на спортсменов в разноцветных шапочках, увидел ободряющие и любопытные взгляды. Пятьсот метров… Дело нешуточное… Отступить? Сказать, что ему вот-вот исполнится шестьдесят лет, что у него болят израненные руки… Только вчера таскал бревна… Эка, устроили дело!
В предгорьях Хингана, много лет назад, он в последний раз выстрелил из винтовки с оптическим прицелом. Но откуда это знать людям? А разъяснять поздно…
Номоконов решительно подошёл к ячейке, прилёг, зарядил и стал целиться. Будто дразнила, плясала и уходила в стороны хорошо различимая мишень, горячим и неловким показался приклад, жёстко упёршийся в переломанную на фронте ключицу. Капелька пота упала со лба на пуговку затвора. Перевёл дыхание Номоконов, замер и, вдруг поймав на острие перекрестия нижний краешек тёмного яблока мишени, выстрелил.