Трудная коррида
Шрифт:
Я сказал:
– Совершается преступление.
У него глаза цвета жидкого чая, а ресницы прямые, белесые, как щетина. Но чай горячий, а щетина колется.
– Какое преступление? Что вы от меня хотите? Была комиссия. Были сделаны выводы об этом несчастном случае.
– Был совершен подвиг, - сухо поправил я.
– Ну, это вы можете называть, как хотите. В выводах комиссии ни о каком подвиге не говорится. Я читал материалы...
У него щеки вытянуты, а на скулах клюквенные блики, такой болезненный румянец сидящего
– Я не могу понять, чего вы допытываетесь?
– вдруг спросил он.
– Не допытываюсь, - отвечаю, - я хочу восстановить справедливость. Я хочу, чтобы о вашей школе, в которой учился Гена, знала вся страна.
– Не надо!
Это слово вырвалось из самых директорских глубин.
Клюква разгорелась сильнее, а чай прямо-таки закипел, готовый выплеснуться мне в лицо. Нет, это не усталый человек, Не тихий молчун. Это боец! Готовый до последней капли крови... За свой покой. За свое благо. Не надо ни выговоров, ни благодарностей. И чтобы лампочка светила над головой. И в графине была вода из-под крана.
Я не сразу понял его. Он ведь для меня тоже инопланетянин. Только не с Генкиной планеты, а с другой, с антипланеты. Потом в каком-то полубреду я услышу его железный голос: "Я нигде не был. До меня тогда еще не додумались. А на предприятии, где меня изготовляют, тогда штамповали банки для противогазов и делали "рубашки" для гранат".
Я еще пытался говорить с ним как с человеком. Я сказал:
– Ему уже ничего не надо. Ни славы, ни почета. Но Генкина слава как воздух нужна ребятам, которые носятся за дверью по коридорам и порой получают колы. Им эта слава нужна, чтобы строить новую жизнь, чтобы защищать Родину.
– Красивые слова.
– У директора Пирогова на все есть ответ. Не конкретный, а вообще! Когда общаешься с ним, кажется, что он в своей жизни не решил ни одной задачи, а только списывал готовые ответы с последней страницы задачника.
– Защищать Родину - это не красивые слова, - не сдавался я. Двадцать два миллиона советских людей погибли, защищая Родину. У вас никто не погиб?
– Это не имеет отношения к делу.
– Что же имеет отношение к делу?
– Вы мешаете мне работать. Вы долго и упорно отвлекаете меня от дела.
Но я не встаю и не ухожу. Я занимаю круговую оборону и продолжаю бой. Я говорю:
– Послушайте, вы когда-нибудь в жизни плакали? Хотя бы в детстве, когда вам разбивали нос или оставляли одного в темной комнате?
Он смотрит на меня с опаской, ждет подвоха. И отвечает с опаской, чтобы не попасть в западню.
– Плакал... Я плакал...
– Он выжидающе посмотрел на меня. Я смолчал. Тогда он снова пошел в наступление.
– Я - человек на посту, понимаете? И что у меня здесь творится, - он ударил себя кулаком в грудь, - это никого не касается. Может быть, я по ночам вою от горя.
– По ночам воете, а днем... Вас разве двое? Может быть,
– Хотите привести меня к общему знаменателю?
– Хочу...
– И тут я запнулся, я забыл, для чего я здесь, с какой стати бьюсь головой об стенку. Я сказал: - А не все ли равно, что я хочу. Но не оскорбляйте своим дневным равнодушием память о хороших людях. Не обвиняйте их в том, в чем они не виноваты. И не пытайтесь свалить на них свою вину. Тем более что вы ни в чем не виноваты.
– Как не виноват?
– Он удивленно выкатил на меня глаза.
– Как? Я отвечаю за школу. За все, что происходит с моими учениками и учителями. Как это я не виноват?
Обиделся, что его назвали невиноватым.
Тут кровь ударила мне в голову. И я долго тер ладонью лоб, разгоняя кровь. Потом я сказал:
– Знаете, что такое дикое железо?
Он признался, что не знает. Я стал объяснять:
– Есть железо, которое работает, служит людям, притерлось к человеческим рукам. А есть железо - брошенное, ржавое, скверное. После войны вся земля была усеяна этим диким железом.
– И что из этого? Какое это имеет отношение к делу?
– Имеет отношение. Подумайте.
Он посмотрел на меня и крепче сжал ладонями локти. Он встал, выпрямился и оказался длинным, прямо высоченным.
– Мне сейчас надо о другом думать, - устало сказал он.
– О случившемся доложили министру. Решается моя судьба. Жду приказа.
Я не сдавался. В меня, как в плохого тореадора гнилые апельсины, летели слова: "обсудим", "согласуем", "разберемся". И мне казалось, что эти слова из другого языка, а не из того, на котором было написано: "Я помню чудное мгновенье". И если бы Майя и Гена не продолжали жить во мне, если бы не моя любовь, может, я и отступил бы.
В редакции меня встретил пожилой мужчина с глазами благодетеля. Он протянул мне мягкую руку и предложил сесть. И пока я рассказывал, участливо покачивал головой, сочувственно поддакивал.
Поддакивал, поддакивал, а потом вдруг сказал: "Нет!"
– Если бы они не погибли... Если бы учительницу спасли... А тут такое дело! Надо разобраться...
– Если надо, разберитесь, - сказал я.
– У нас много более важных проблем.
– Голос у него тоже был мягкий. Мы освещаем жизнь народа.
– Разве подвиг не жизнь народа?
– Подвиг? А подвиг ли это? Может быть, просто стечение обстоятельств? Мы неохотно пишем о смерти. Если бы он не погиб - тогда другое дело!
Я посмотрел ему в глаза и вдруг заметил, что глаза у него старые, студенистые, но в этой невнятной массе пробивался лучик, холодный и жестокий. Была в этом лучике какая-то снайперская настороженность. Я понял, что передо мной не добрый, мягкий дядя, а боец. Он добрый, когда ему дают то, что он хочет. Но попробуй ему один раз недодать его порцию!