Трудная позиция

Рыбин Анатолий Гаврилович

— Помню, конечно. Соседом по койке был все же.

— А где он сейчас, знаете? — спросил Крупенин.

Курсант насторожился, глаза его округлились словно от испуга.

— Сейчас? Не знаю, — ответил он тихо.

— И ни одного письма он вам не прислал, как уехал? — продолжал допытываться Крупенин.

— Нет, не прислал.

— И когда уходил из батареи, ничего такого серьезного не говорил?

— Ничего, товарищ старший лейтенант. Автограф свой, помню, оставил.

— Какой автограф?

— Да так, чепуховый, товарищ старший

лейтенант. Просто на тетрадной обложке нарисовал остров с пальмами, корабль и подписал: «Капитан дальнего плавания Саввушкин».

— Почему капитан? И почему именно дальнего плавания?

— Кто ж его знает! Блажь какая-то.

— А у вас эта обложка сохранилась?

— Ну, может, и лежит где в тумбочке. Только зачем она теперь?

— Любопытно было бы взглянуть.

Крупенина подмывало немедленно разыскать автограф Саввушкина. В то же время не хотелось отпускать Красикова, не узнав настоящей причины его появления в канцелярии. Конечно же, пришел он не только за тем, чтобы поздравить его, Крупенина, с орденом. Это лишь предлог.

Красиков был человеком скрытным и малоразговорчивым. Но Крупенину он все-таки нравился, особенно в те минуты, когда брал в руки привезенную из дома гитару и пел, неторопливо перебирая струны. Тогда его маленькие ореховые глаза начинали светиться и голос делался легким, приятным. Играл курсант задумчиво и как-то очень нежно. И песни, которые он пел под собственный аккомпанемент, тоже были нежные и все больше волжские, раздольные. Однако давно уже не приходилось Крупенину слышать красиковских песен. Да и гитары в его руках что-то не видел за последнюю неделю ни разу.

— Ну, — Крупенин внимательно посмотрел на курсанта, — может, вы все-таки объясните, зачем пришли? Как-никак, а в открытую лучше.

— Я уйти из училища решил, товарищ старший лейтенант, — глухо, с трудом ответил Красиков.

— Почему? Дисциплины испугались?

— Не в дисциплине дело, — болезненно поморщился Красиков. — Не смогу я быть офицером, товарищ старший лейтенант. Нет у меня характера. Сам себя ненавижу за это.

— Значит, есть характер, если сами себя ненавидите, — возразил Крупенин.

— Да где он? Не характер это, а труха, солома. И вы не сердитесь на меня, товарищ старший лейтенант. Не могу я больше. Вот как хотите, не могу. Крупенин, помолчав, сказал:

— Вот что, Красиков. Рапорт подать вы, конечно, можете, это ваше право. Но как командир и как товарищ советую: не спешите. Я понимаю, неприятно, когда ругают, да еще наряд вне очереди дают. Скверно это. Но отчаиваться, падать духом не следует. Подумайте, Красиков. Хорошо подумайте. С родителями посоветуйтесь.

Красиков тяжело вздохнул и, ничего не ответив, ушел.

Оставшись один, Крупенин снова вернулся к письму Саввушкина. Ему хотелось понять, что же все-таки заставило человека сделать этот странный, загадочный шаг: написать, да еще в самый канун Нового года.

«А может, и нет в этом ничего загадочного? — подумал Крупенин. — Может, просто

не сумел я понять человека? Не добрался до сути, как говорит Осадчий?»

Но как бы там ни было, а чувствовал себя Крупенин сейчас все-таки неважно. Ведь не кто-нибудь, а именно командир батареи возился с Саввушкиным, а теперь изволь получить: не проявил внимания, не убедил. Также может сказать ему потом и Красиков. «А все же бережет он автограф друга или нет?..»

Крупенин спрятал письмо в карман и вышел из канцелярии. Красиков стоял посреди огромной пустой казармы. Лишь у входной двери маячил еще один человек — дневальный, сменивший Красикова, комсорг батареи Иващенко. По-гусиному вытянув шею, дневальный смотрел в ближнее окно на ярко освещенные окна клуба, где, как на киноэкране, люди размахивали руками, прихлопывали в ладоши и быстро кружились в каком-то энергичном и веселом танце. Заметив командира, батареи, Иващенко отступил от окна, сказал, улыбаясь:

— Ось гопцуют лихо, товарищ старший лейтенант.

Крупенин знал, что приехал Олесь Иващенко в училище из-под Чернигова, что село его называется Цыбуля, а по-русски — лук. Но знаменито оно не луком, а специальным сортом огурцов «пикули», которые присылает ему частенько мать в небольших стеклянных банках, и он щедро угощает ими товарищей. К строгому воинскому порядку и жесткой дисциплине Иващенко привык очень быстро — как будто родился и вырос военным человеком. Буквально на второй или третий день после экзаменов, когда нужно было вымыть полы в казарме и курсанты, не ожидавшие такого приказания, растерялись, Иващенко первым скинул гимнастерку, притащил два ведра воды и сказал: «Ох и гарна вода, хлопцы, подывытесь». И ничего вроде не было в его словах смешного, а все засмеялись и тоже стали снимать гимнастерки.

Потом, когда полы были вымыты, а курсанты, довольные своей работой, отдыхали у распахнутых настежь окон, Иващенко придумал новое: «А шо, хлопцы, як нам и рамы и стекла зараз вымыть? Ось гарно буде!» Кто-то тут же подсказал с хозяйской деловитостью: «Тогда и двери заодно обработать можно». «Правильно, нехай и двери краще станут, — согласился Иващенко. — Хиба ж нам воды жалко». А вечером на первом комсомольском собрании, где Иващенко единогласно был избран комсоргом, курсанты решили генеральную уборку проводить каждый месяц, чтобы порядок в батарее был «як у доброй жинки на велики святы».

Вообще Иващенко был чутким и отзывчивым курсантом. Два дня назад он сам попросил лейтенанта Беленького назначить его в праздник дневальным по казарме.

— Значит, гопцуют, говорите? — переспросил Крупенин.

— Точно, — подтвердил Иващенко. — Як на Черниговщине, де гопцуют все дивки... де гуляють парубки!

— Очень веселый народ — украинцы, грустить не любят. — Крупенин старался говорить погромче, чтобы привлечь внимание Красикова. Но Красиков не повернулся даже, он стоял, опустив голову, занятый своими грустными думами. Крупенин подошел поближе и спросил: