Трудности белых ворон
Шрифт:
Он давно уже, с самой своей бесшабашной юности, научился в каждой женщине видеть эту особую ее половинку. В каждой, абсолютно в каждой живет просто женщина и вторая ее часть – Ее Величество Женщина. Так уж природа распорядилась, он тут ни при чем. И не зависит жизненная сила этой второй половинки ни от возраста, ни от биологического расцвета, ни от пресловуто–пугающей климактерической паузы, ни от степени ухоженности–красивости – живет и живет, как ей того хочется. Все ее по–разному называют, кто во что горазд, — и женственностью, и сексапильностью, и сексуальностью, а кто и совсем уж цинично позволяет себе выразиться… Он же давно уже определил для себя: это вообще не понятие, чтоб его называть как–то, это есть суть. Это именно вторая, живая половинка любой женщины, ее близнец,
— Доктор, а я не сплю… Вы что–то хотите мне сказать?
Петров вздрогнул от слабого и милого ее голоса, улыбнулся приветливо. Надо
же – и не заметил, как она проснулась, и давно, наверное, наблюдает за ним из–под ресниц…
— Да нет, Олечка, я просто так зашел. На тебя посмотреть. Ну, как ты себя чувствуешь? Шов не болит?
— Нет. Только чешется очень.
— Вот и замечательно. И хорошо, что чешется. Заживает, значит. Все будет хорошо, Олечка…
— Да нет, доктор, ничего у меня уже не будет…
Она торопливо отвернула лицо к стене, прикусила сильно губу и вздрогнула горестно плечами, накрытыми клетчатым больничным одеялом.
— Ну, ну… Не надо… Не надо плакать. Нельзя тебе сейчас плакать, Оля. Что ты! Такая молодая, такая красивая…
— Да мне жить не хочется, понимаете? Все лежу и думаю – вот выйду я из больницы, а дальше–то что? Никто меня там и не ждет… От меня ведь муж ушел недавно совсем, помоложе себе нашел да поздоровее. Даже сюда, пока я здесь лежу, так и не пришел ни разу… Знаете, как обидно? Двадцать лет прожила верною ему женой, и вот…
— Любила?
— Не знаю… — Оля повернула лицо к Петрову, совсем по–девчачьи шмыгнула носом, вытерла слезы под глазами. – Не знаю я. Может, и любила. А может, и нет…
Блестя в темноте мокрыми глазами, Оля начала рассказывать ему свою историю – самую обычную историю самой обычной женщины. О том, как старалась быть очень хорошей женой своему мужу – чтоб все по–честному, чтоб все, как людей : с чистотой и уютом в доме, с хорошим обедом–ужином, с исполнением женского своего супружеского долга с обязательным правилом – хоть тресни, а чтоб муж тобой доволен был… О том, как о себе никогда не думала, а только долг свой выполняла и выполняла, вечное свое перед мужем обязательство, неизвестно кем и когда ей назначенное. Только вот ребеночка
ему родить не смогла. Все лечилась чего–то, лечилась, организм свой убивала отравой всякой… Недовыполнила, значит, свое обязательство. Муж же Олин так посчитал : раз недовыполнила, то и виновата, выходит. И ушел к другой. И пришел к Оле вместо долга теперь стыд – тот самый жуткий, леденящий душу стыд перед людьми за свою позорную эту брошенность. А потом еще и болезнь подкралась, и желание вообще не жить…
Петров слушал ее молча, опустив голову и сцепив перед собой руки. Ничего, ничего нового Оля ему не рассказала, все в этой жизни происходит по тем же жестоким правилам, все как по писаному. В который уже раз душа его переполнилась гневом – что ж такое нужно сотворить мужику над женщиной, что она так вот горестно–безысходно говорит о своей молодой совсем жизни; ей же тридцать девять всего, самый бабский расцвет, можно сказать…
Он протянул к ее лицу руку, осторожно убрал со щеки прилипшую прядку
— Олечка, забудь навсегда то, что с тобой было… И мужа–придурка своего забудь! Я тебе помогу. Я тебя вылечу, не сомневайся ни в чем… Ты красавица, ты настоящая красавица, Оленька… И я очень, очень тебя хочу!
— Так нельзя ведь… — неожиданно для самой себя вдруг прошептала Оля, пробираясь ладошками под рукава его халата и проводя руками по его рукам. – У меня же шов разойдется…
— Да, Олечка, нельзя пока. Нельзя, дорогая. И правда разойдется… Но ведь заживет же когда–нибудь…
Он наклонился и крепко поцеловал ее в уже ждущие ласки губы, почувствовав, с какой радостью встречает его Олина вторая половинка – Ее Величество Женщина, и как благодарна она ему за свое спасение, и как давно она его ждала – чуть не умерла от страха…
— Господи, меня никогда никто так не целовал… — новым уже, волнующе–грудным голосом тихо проговорила Оля. – Еще хочу…
Даже в слепом свете ущербной луны, заглядывающей в неприютно–голое больничное окно, он увидел вдруг, как порозовели ее щеки, как заблестели, матово переливаясь, серые глаза, как растянулись сами по себе в счастливую улыбку губы. Он уже знал определенно, что любит эту женщину, очень любит, что обязательно поможет ей, и что уйдет она отсюда другой, совсем другой…Не знал пока только, что перед самой своей выпиской, во время ночного его дежурства придет она к нему, как обычно, тихонько в ординаторскую и скажет: « Доктор Петров, а я ведь хочу от тебя ребенка… Очень хочу…» И не вспомнит он уже ни про какие обещания, данные и самому себе, и жене своей законной Анне, потому что желание Ее Величества Женщины свято, и его надо непременно выполнить… А что делать прикажете? Раз так надо…
***Она тогда угол снимала у какой–то пр.. вырвали и засыхать под ветром бросили. Да и то — знакомых 106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106
« Я рассчитывал на тебя, Саид…» — голосом красноармейца Сухова произнесла про себя Люся, глядя в спину выходящему из кухни отцу, — я рассчитывал на тебя…»
Она медленно принялась убирать со стола, потом снова тихо опустилась на стул, задумалась: как же она теперь жить будет – одна совсем… Отца она не осуждала. Он прав во всем, у каждого должна быть своя жизнь, собственная, и у него тоже. Глупо же посвящать свою жизнь кому–либо. А тем более – Шурочке. От таких правильно–справедливых мыслей стало почему–то еще хуже. Потому что тяжело, когда тебя бросают. Неважно, почему – ради своей семьи и карьеры, как Глеб, или для устройства собственной жизни, как отец, или по другим каким причинам… Все равно себя жалко. И голова болит, как назло, и плакать хочется, и спать тоже хочется просто безумно. « Не пойду сегодня на работу, спать лягу!» — зло подумала она, вставая из–за стола, — «Обойдется без меня моя адвокатесса. Скажу, что поезд опоздал…»
Она сразу провалилась в сон, как только голова ее коснулась подушки. Казалось бы, и поспала–то совсем ничего…Разбудил ее высокий надрывный голос Шурочки, в котором было все – и отчаяние, и слезы, и возмущение, и страх, и мольба…Шурочка кричала взахлеб что–то о своей неземной красоте и молодости, о положенной ей по статусу мужниной гордости за эту красоту, о своем женском позоре и о его совести – ну что еще другое могла кричать Шурочка, ей богу. Да и отец бубнил ей в ответ что–то совсем уж виновато–невразумительное…