Трудные дети
Шрифт:
– Моим сборам.
Она по-настоящему расстроилась.
– Прости, пожалуйста. Я подарок привезла.
Я заинтересованно выгнула бровь и иронично улыбнулась. Риткины подарки, как правило, были бесполезны, но довольны безвредны. И всегда наполнены такой бесхитростной добротой, что вызывали улыбку. По крайней мере, в отличие от подарков других людей, ее - меня веселили.
Ритка подскочила, приволокла картину и жестом попросила убрать с журнального столика все лишнее. Я сдвинула к краю чашки и глубокую конфетницу, журналы переложила вниз. Девушка
– Вот, держи, - она протянула мне небольшой холст в очень простой черной раме.
– Я закончила ее. Помнишь, мы договаривались? Давно, правда, несколько лет назад, но...я закончила ее.
Помнила. И воодушевления не испытывала. Рита ту картину, которую еще на свадьбе мне пыталась всучить, наконец-то доделала. Теперь все в цвете было, но не сказать, что цвета прибавилась. Я была нарисована в черно-белых тонах - белая растянутая майка с чужого плеча, широкие черные штаны с белыми полосками по бокам. Волосы черны как смоль, такого же оттенка, что и рукоятка ножа. А кожа белее снега, и именно кожа давала понять, что это картина, а не фотография.
Напоминания о прошлой жизни преследовали со всех сторон, а я не была к ним готова. И картина эта была своего рода окном к жизни Саши Волковой, которой я не стыдилась, но и вспоминать не хотела.
Ритка преданно заглядывала мне в лицо, прижимала к себе картину, как любимого ребенка, и с замершим сердцем ждала моей реакции. Я сухо поблагодарила, с натянутой улыбкой картину взяла, решив при первой же возможности сжечь, как и розу недавно, и выпроводила полубезумную художницу из своего дома. Картину спрятала в глубинах большой гардеробной, лицевой стороной к стене.
Вечером перед отъездом позвонила сиделка моей бабки. Сухим и деловым тоном полюбопытствовала, смогу ли я подъехать и если да, то когда.
– А прямо сейчас, - заявила я, на расстоянии ощущая чужое недовольство.
– Уже поздно, - напомнила женщина, и тут же на заднем фоне раздался дребезжащий и вечно недовольный голос старухи, насылающий кары на голову незадачливой женщины.
Через час я уже была у нее дома, стойко не обращая внимания на неодобрение, волнами исходившее от сиделки. Кофе попросила и прошла внутрь спальни, пропитавшейся лекарствами и болезнью.
– Здравствуй-здравствуй.
– И вам не хворать.
Бабуська прищурила подслеповатые глаза, полные энергии и жизни, изучила меня с головы до ног, и увиденным осталась, мягко говоря, недовольна.
– Таких, как я, в гроб кладут. А ты еще хуже меня.
Кожа у старухи была как наждачка, болезненно-желтая, обескровленное лицо, ввалившиеся глаза и выступавшие вены дополняли картину. Я кивнула.
– Спасибо. Последнее время я просто купаюсь в комплиментах.
– Да не за что. Расскажи что-нибудь, - она властно махнула рукой, как привыкла, и с трудом устроилась на подушках.
– Мне скучно.
– Вы за этим меня поздно вечером вызвонили?
– Но ты же приехала, -
– Рассказывай.
Поведала ей о том, где была в последнее время, кого встречала. Об общих знакомых рассказала, которые, как ни странно, у нас имелись. Элеонора Авраамовна слушала с неподдельным интересом, цепкие глаза лихорадочно сверкали. Когда сиделка попробовала заикнуться о времени, старуха далеко ее послала, когда же та напомнила об ослабленном здоровье, она послала ее еще дальше.
– В отпуск уезжаю, - сказала я.
– В Аргентину.
– Полезное дело, - одобрила старуха.
– Хорошо там.
– Везде хорошо. Особенно при деньгах.
– Не буду спорить. Как благоверный?
– А что ему? Жив, здоров. Что ему сделается?
– Я так о своем кобеле всегда говорила. Был у меня кобель, кокер спаниэль, - ее в воспоминание ударило, что в последнее время случалось чаще обычного.
– Добрейшая кобелина, глаза - корова от зависти разрыдается. Живучий, гад. Двух моих мужей пережил.
– И что?
– Что, что? Ко мне всегда гости приходили, спрашивали про мужей, а я им - нету. Соизволили умереть-с. Они - а собака твоя? Атосик как? А Атосик, говорю я, жив, здоров. Что ему, кобелю, сделается?
Я невесело рассмеялась. Сиделка за дверью громко фыркнула, показывая свое отношение к рассказу. Мы обе не обратили на нее никакого внимания.
– Рассказывай, - приказала старуха и угрожающе ткнула в меня пальцем.
– И не увиливай.
Я даже отнекиваться не стала, как делала это с Ритой. Во-первых, старуха была достаточно умна и опытна, что неоднократно подтверждалось в теории и на практике. Во-вторых, она все равно скоро умрет, так что, можно сказать, унесет тайны с собой в могилу. К смерти я никогда не испытывала должного подобострастия и обходилась с ней без пиетета.
Рассказывать абсолютно все я не стремилась, это бы и не вышло. В наших отношениях с Залмаевым было много такого, чего другим никогда не понять, не принять, да и вообще знать не следует. Это было только между нами, определенные тонкости, тайны и...много чего еще личного. Но в общих чертах изобразить ситуацию все-таки получилось. "В общем" - все было достаточно прозаично.
– Он думает, что я специально все подстроила. С самого начала.
– А это не так?
– мягко улыбнулась Элеонора Авраамовна.
– Нет. Я все сама сделала и именно так, как хотела и продумывала. Но не так, как думает он.
– И что теперь делать будешь?
Ей это все было интересно в той же степени, что и сюжет детектива.
– Не знаю.
– Расстраиваешь ты меня.
– От одного его слова может рухнуть вся моя жизнь. Вся. Не понятно?
– Это как раз понятно. И что? Чего он хочет?
Я практически смаковала это слово.
– Мести.
– Для обычного любовника из далекого прошлого, пусть вы и разошлись не самым лучшим образом, он старается слишком сильно. Да и ты принимаешь все близко к сердцу, что тебе вообще-то несвойственно.