Трудный поиск. Глухое дело
Шрифт:
— Я в том смысле, — заспешил Зубаркин, — чтобы не прослышал кто о нашем разговоре. Убьют они меня.
— Кто вас убьет?
— Те самые. Убьют. Как Лавруху прикончили, так и меня. Опять слова никто не скажет. Очень просто.
— Глупости вы говорите, никто вас не тронет.
— Как же не тронут, вы свое дело сделаете, уедете, а я останусь.
— Вы что ж хотите, чтобы я вас с собой забрал?
— Я насчет того, чтобы этот наш разговор в секрете остался.
— У нас, гражданин Зубаркин, будет не разговор. Разговоры мы с вами уже вели. Будет допрос. Я буду спрашивать, вы будете отвечать правду. Потом подпишитесь.
— А куда она пойдет, эта бумага?
—
— И читать ее будут?
Колесникову захотелось рассмеяться в лицо Зубаркину.
— Что вы прикидываетесь дурачком? Для чего вы собираетесь давать показания? Чтобы суд мог наказать преступника. Так?
— Это верно, только...
— Вы хотите помочь закону и правильно делаете, за это вам спасибо скажут. Что вам еще нужно?
— Мне это спасибо боком выйдет.
— Как вам не стыдно? Взрослый человек! Кто вас будет убивать? Что вы, в лесу живете?
— Кабы в лесу...
— Может быть, к вам на всю жизнь охрану приставить?
— Я так думаю, мое дело сказать, а вы берите его по закону, как положено.
— По закону положено иметь доказательства, свидетельские показания.
Зубаркин убрал голову в плечи, губа его отвисла. Он не отрываясь смотрел на бланк протокола и молчал.
— Выходит, никак нельзя, чтобы в секрете осталось?
Теперь уже Колесников перегнулся к нему и с проникновенной искренностью стал объяснять:
— Ну посудите сами. Если против преступника других улик нет. Если ваши показания единственные, как же их спрячешь? Вы будете главным свидетелем обвинения. И на очной ставке будете убийцу уличать. И на суде. А как же иначе?
Зубаркин замолчал надолго. Колесников ждал. Теперь он был уверен, что никаких показаний не получит, и раздражение против Тимохи стало остывать. Он с любопытством наблюдал, как борются в душе свидетеля разноречивые чувства.
— Давайте начнем, — деловито предложил он. — Мне сидеть некогда.
Зубаркин испуганно вскочил.
— На это я несогласный.
— Как это вы не согласны?! Вы зачем позвали меня?
— Ничего я не видал.
— Опять врете?
— Может, Алешка, а может, кто другой.
— Будете вы давать показания?
— Не видал.
— Это я уже слышал.
Оглядываясь на следователя, боясь, что тот его задержит, Зубаркин скрылся в кустах. Колесников замедленными движениями убрал в портфель папку и оставшийся чистым бланк протокола.
13
Почему Кожарин? Этот вопрос возник давно. Тогда же появилось и сомнение: не подкинута ли эта версия, чтобы еще больше запутать следствие? Ведь никаких мотивов для расправы над Чубасовым у Кожарина не было.
Перед Колесниковым лежали листы бумаги, разрисованные кружочками и стрелками. В кружочках были вписаны имена и фамилии. Пониже, в скобках, степень родства. Еще несколько дней назад Колесников верил, что это очень важно — уточнить родственные связи между покойными партизанами и нынешними жителями ближайших к Алферовке деревень.
Другая графическая схема отражала местожительство и связи партизан, оставшихся в живых. Могло ведь оказаться, что мстителем стал кто-нибудь из них. Составление этих схем заняло много времени и, как всякая работа, помогало освобождаться от чувства растерянности.
Ни в одном кружочке имя Кожарина не значилось. Совсем новый для Алферовки человек, он не был связан ни родственными, ни приятельскими узами с бывшими партизанами. У любого местного старожила было больше побудительных мотивов поднять руку на Чубасова, чем у этого молодого, недавно демобилизованного
Кожариным интересовался и Лукин. В деле среди многих других был допрос лесника Ивана Покорнова, жившего в шестнадцати километрах от Алферовки. Он показал, что в день убийства Кожарин приехал к нему на рыбалку рано утром и уехал поздно вечером. То же подтвердила и жена Покорнова. Алиби было установлено, и версия отпала.
Зубаркин не врал. Он трус, ничтожество, но клеветать на Кожарина не стал бы. Только страх перед односельчанами мешает ему выступить открыто.
Но почему Кожарин? И кто такой Кожарин? Колесников не стал скрывать своей заинтересованности этим человеком. Он расспрашивал разных людей, уточнял подробности, делал записи.
Сударев ответил решительно, глядя в упор:
— Нам Клавдию Шулякову всем колхозом на руках бы носить. Шутка ли — какого парня приворожила! Вы соображаете, что значит для колхоза такой мужик? Я б его на четыре комбайна не сменял. Алешка Кожарин — редкого мастерства человек. У него в каждой руке больше ума, чем у иного в голове. На любую работу готов. Характер? Дай бог каждому такой характер.
При этом лицо Сударева было не просто строгим. Такая настороженность звучала в его голосе, как будто встал он за родного сына, которому угрожает опасность.
Николай Гаврилович Тузов высказался более пространно:
— Алешка-то? Строгий мужик. С ним только свяжись. Как кто поперек его совести, так у него волосы дыбом, глаза — шилом, раз-раз по мордам, и весь разговор.
— Хулиган?
— Да как его назовешь?.. Хулиганом не назвать. Вот вам, к примеру, случай. Проживает на том краю Паленый Ефим, дурной такой мужичонка, на людях неприметный, а дома, как выпьет, удержу нет — бьет жену чем попадя. Баба у него тоже умом обносилась, сама в синяках, как в пятаках, а чтоб кому пожаловаться — ни боже мой. Известно, жена на мужа не доказчица. Так оно и шло, пока Алешка не приехал. Вот так же сидели у Сеньки Шуляка, вечеряли, а их изба с Ефимовой — через тын. Слышим — завела Ефимова баба свою музыку. Голосок у нее заячий, далеко слышно. Алешка как петух — шею вытянул, уши навострил. «Кто это?» — спрашивает. А за столом все привычные, смеются, конечно, растолковывают, кто в шутку, кто всерьез: «Муж жену учит». А у Алешки скулы свело. Глазищами каждого меряет и обратно спрашивает: «Как же это можно?!» Начали ему поговорки приводить: жена не горшок — не расшибешь; не суди мужа с женой, им бог судья. А Ефимова баба, как на грех, еще тоньше завела. Встал Алешка и тихо так всей честной компании выдал: «Сволочи вы!» Выбег из избы и к Ефиму. Бил он недолго, но, видать, памятно. А на прощанье упредил: «Еще раз жену ударишь — убью!» С той поры все! Ефим Алешку задами обходит, а баба его вопить бросила, про синяки забыла.
— А за то, что людей сволочил, не обиделись?
— Брань в боку не болит!
Говорили о Кожарине охотно, с оттенком восхищения, как о местной достопримечательности. Но стоило связать его имя с Чубасовым, замолкали.
Приходилось встречаться с Кожариным и в правлении, и на улице. Морячок при встрече глаз не отводил и в лице не менялся. Только раз ощутил на себе Колесников его долгий, испытующий взгляд, как будто хотел человек что-то спросить, но передумал.
Старый план работы со всеми дополнениями потерял смысл. Если бы не показания Зубаркина, подтолкнувшие Колесникова на негласный поединок с Кожариным, он бы, возможно, уехал. Теперь этого нельзя было сделать — мешали чувства долга и профессионального самолюбия. Сложился новый план, еще смутный, но почему-то внушавший уверенность.