Трудный поиск. Глухое дело
Шрифт:
— Добрый вечер! — сказал Колесников. — Не помешал?
— Заходите, заходите, — тусклым голосом повторяла Клавдия.
Она засуетилась, испуганными движениями стала прибирать разбросанные вещички.
— Гостям всегда рады, — выдавил из себя Кожарин, а на помрачневшем лице, в немигающих глазах под сбежавшимися бровями, проступил злой укор: «Какого черта ты приперся сюда?»
Только сейчас Колесников понял, что его приход не мог не внести тревоги в этот дом. Трудно было придумать большую бестактность. Особенно стыдно было перед молодой женщиной, все еще что-то искавшей и прибиравшей в комнате
— Я утром уезжаю. Совсем. Думал напоследок потолковать по душам, да не сообразил, что час не тот. Вы уж извините, пожалуйста.
Клавдию его слова не успокоили, она как будто и не услышала их. Руки ее по-прежнему беспокойно метались, не находя покоя. Зато Кожарин сразу все понял. Он шумно отодвинул чертежную доску и, поднимаясь навстречу, заговорил с неподдельным радушием.
— А что за час? Обыкновенный час. До сна далеко. Прошу за стол. Садитесь, сейчас чайку сгоношим.
— Спасибо, я чаевничать не буду. Хозяйке спать пора, да и разговор у меня необязательный.
Кожарин повернулся к жене, призывая ее уговаривать гостя, но она, ни слова не сказав, вышла из комнаты.
— Право, неловко, Алексей Никифорович. Может быть, мы с вами во двор выйдем? Погода теплая.
— Можно и во двор, — согласился Кожарин, натягивая бушлат.
На крыльце постояли, привыкая к темноте. Все было одинаково черно: и земля и небо. Все контуры и краски живого мира потонули во мраке безлунной, по-летнему теплой и тихой ночи.
Огни фонарей у автобусной остановки и фары далеких машин на шоссе, казалось, светили только для себя, не рассеивая окружающей темноты.
Ничего не различая, кроме кожаринской спины, Колесников прошел по утоптанной дорожке, встряхнул лицом мохнатую ветку и тут же наткнулся на стол. Кожарин щелкнул зажигалкой и поводил над скамьей.
— Здесь и мы никому не помеха, и нам посвободней.
Он достал папиросу и закурил.
— Я, кажется, напугал вашу жену.
— Было малость. Такая у вас профессия — людей пугать.
— Глупо получилось. Вы за меня извинитесь.
— Чего там. После пустого страха радости больше.
— Вас, наверно, удивило, что я пришел вроде как проститься.
— Признаться — не ожидал.
— Захотелось поговорить.
— Бывает.
— Хочу вам сказать... Я рад, что наконец алферовцы поняли: нельзя с правосудием в прятки играть. Когда уголовники скрываются, это понятно. А вы...
Папироса в руке Кожарина стала затягиваться пеплом. Вместе с ней затухал и разговор. Но чувства неловкости не было. Оба они как будто отдыхали после борьбы.
— Мужества вам не занимать, могли бы сразу прямо в глаза закону посмотреть.
— Это верно, слабость проявил, дал себя увести.
— Испугались?
Кожарин помедлил с ответом, вспоминая прошлое.
— Страха не было. Растерялся. Опомниться не дали.
— Могли бы на другой день опомниться.
— Поздно было, не хотел людей подводить.
Снова помолчали.
— Не могу понять, — сказал Колесников, — откуда у вас эта ярость?
— С тормозов срываюсь. У меня для сволочья слов не хватает, на кулаки перехожу.
— Кулак в споре не аргумент. Разве что у дикарей...
— Ошибаетесь.
— Путаница у вас в голове, Алексей. Разные вещи путаете: одно дело — право народа, другое — право личности.
— Когда видишь какую подлость, тут не до права.
— Представьте себе, что каждый плюнет на право и станет по-своему определять, где подлость, а где нет. Что получится? Хаос! У кого кулаки тяжелее, тот и командовать станет.
— Так оно и бывает.
— Среди уголовников. А право ограждает всех — и слабых и сильных. Иначе люди давно истребили бы друг друга.
— А они и сейчас истребляют. Вы радио слушаете?
— Опять вы о другом говорите.
Мысли Кожарина совершали скачки, которые трудно было предвидеть. Не считаясь с логикой, он отстаивал свою стихийную нетерпимость ко всему, что считал несправедливым.
— Я вот чему удивляюсь: до чего же эта жизнь коряво устроена!
— Вы о какой жизни говорите?
— О всей, что на земле. — Кожарин усмехнулся и продолжал другим тоном, как будто вспомнил что-то веселое. — Как-то еще до флота я с одним старичком схлестнулся. То ли он из попов был, то ли из баптистов, одним словом, вздумал меня к религии перетягивать. «Посмотри, говорит, сын мой, как все кругом мудро и дивно устроено. Неужто сама по себе могла такая красота наладиться, если бы не творец всего сущего, не господь бог?» Выдал я тогда тому попику сполна. Да, говорю, весьма все мудро устроено. Чтобы с голоду не помереть, одна живая тварь другую грызет, птица птицу рвет, зверь зверя гложет, — по всей земле стон идет. А как, говорю, дивно землетрясения устроены! Или наводнения, когда одной волной тысячи смывает — и старых, и малых, и правых, и виноватых. А как, говорю, ловко болезни придумал творец всего сущего. Видали, спрашиваю, как детишки от болезней мучаются, на всю жизнь калеками остаются? Счастье, говорю, для вашего бога, что нет его вовсе. А был бы, так его за такое мудрое устройство я бы за ноги повесил, головой к земле, чтоб глядел и любовался на свою красоту. А то он все на небо зыркает.
Закончил Кожарин озлобленно, — не оставалось сомнений, что свой приговор богу он обязательно привел бы в исполнение. Теперь рассмеялся Колесников. Кожарин поерзал на скамейке, усаживаясь поудобнее.
— Переделывать нужно все к чертовой матери.
— Что именно?
— Все! С капитализмом человечество кончит, за природу возьмется.
— И с землетрясениями, думаете, справится?
— А думаете, нет? В науку не верите. Придет время, проковыряют дырки в нашем шарике, лишнюю энергию в дело пустят, и конец землетрясениям.
— А то, что живой живого — с этим как? — шутливо спросил Колесников.
— Придумают, — серьезно ответил Кожарин. — Об этом и в газетах пишут: химия кормить будет. Всякую ядовитую гадину выведут, а остальные пусть пасутся. Десяток планет для начала освоим, всем места хватит. Чистая будет жизнь.
Кожарин замолчал, словно вглядываясь в будущую жизнь.
— Ежели хотите знать, — заговорил он опять, — труднее всего с людьми будет. В смысле переделки. Такие фрукты среди них попадаются... Да и каждый — в чем хорош, в чем плох. Тоже мать-природа сослепу намудрила.