Трудный Роман
Шрифт:
— Окончу школу, пойду в геологи, — уверенно говорит Чугунов, как о раз и навсегда решенном. Ему тоже захотелось почему-то поделиться своими планами. — А ведь началось все с пустяка. Помните, я заболел, когда наш театр уезжал на гастроли? Остался дома. Тоскливо так было. Утром, как сейчас помню — в воскресенье, вышел из дому: иду по Сретенке, люблю я эту старую улицу, настроение хуже, чем погода, а погода дрянная, дождик капает, сыро, холодно, противно. Остановился у щита «Мосгорсправки». Глазею. Натыкаюсь на крошечное объявление: «Требуются рабочие в поисковую
— Открыли какое-нибудь месторождение? — словно бы сочувственно, спрашивает Роман. — Или рукопашная схватка с медведем на краю пропасти? Пожар в тайге?
Однако Игорь, казалось, не замечает насмешки.
— Да нет. Ничего не открыли. Дело не в этом. Я себя там открыл. Понимаете? И живет теперь во мне такое чувство, как в песне: «А без меня, а без меня тут ничего бы не стояло. Когда бы не было меня…» — улыбается Чугунов. Он опустил руку на плечо Романа. — В том-то все и дело. Мужество должно иметь благородную цель. Иначе грош ему цена.
Тот поморщился и убрал его руку.
— Да он сам, — заметил это Черникин, — воображает из себя… сильную личность. Как индюк на птичьем дворе.
— Слушай, ей-богу, надоело, — рассердился Роман, обращаясь к Чугунову. — Все бы тебе мораль читать.
— Вот чудак, — хмыкнул Игорь. — Ты что, спятил? Когда я тебе читал мораль?
— Оставь, пожалуйста. Думаешь, не замечаю?
— Тпрру-у! — Костя подтолкнул Романа. — Юпитер, ты сердишься, значит ты не прав.
— Я не сержусь, — цедит Роман. — Только пусть они меня не трогают. Здесь им не комсомольское собрание.
— Очень ты нам нужен! — фыркает Черникин.
Девочки с шумом внесли кастрюльку с кофе, стали разливать его по маленьким чашкам. Чугунов и Черникин пили кофе, как чай, из блюдечек. И вскоре распрощались. Причина была уважительной — рейд оперативного отряда.
Поговорили о том о сем. Роман оживился, рассказал о последнем спектакле театра на Таганке, советовал сходить посмотреть. Похвалился: купил вчера сборник лучших переводов. Предложил:
— Запомнился мне один стишок Киплинга. Хотите почитаю?
О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут, Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный господень суд, Но нет Востока и Запада нет, что — племя, родина, род, Если сильный с сильным лицом к лицу у края Земли встает?— Ну и память у тебя! — с завистью заметила Женя, когда он окончил. — Неужели только вчера прочитал?
— Угу. А хотите еще? — И, не ожидая ответа, Роман стал декламировать:
День-ночь-день-ночьЖеня взяла с полки томик лирики:
— Уж коли мой день рождения, почитаю свои любимые…
Катя — о удивление! — комментировала стихи:
— Это голубые… Это розовые… А это зеленые…
Костя внимательно смотрел на нее, и затаенная улыбка теплилась в глубине его глаз.
— Комсорг, позвольте вопросик, — вставил Роман в паузе, откидываясь на спинку кресла и прищуриваясь.
— Ну?
— А верите ли вы в любовь?
— Нет, не верю.
— Как же так?
— А так. Не верю, и все. У любви избирательная способность. Одних она жалует, иногда даже слишком щедро, других нет.
— А как же…
— А никак, — перебила Катя. — Любовь не единственная и не самая главная в жизни ценность. И, пожалуйста, кончим об этом. — Нежный свет в ее глазах погас.
— Молчу, молчу… — Роман едва сдерживал улыбку.
Женя внимательно смотрела на него.
Вопрос Романа был продиктован не праздным любопытством.
Не так давно Роман видел Катю у метро с высоким парнем. Катя почему-то казалась старше своих лет. Она руками придерживала на груди полы расстегнутого оранжевого пальто и, подавшись вперед, уговаривала парня:
«Гена, ну Геночка, пойдем отсюда…»
Роман присмотрелся и ахнул. Он узнал в высоком парне жившего с ним в одном доме Генку Андреева — студента столь же веселого и приятного, сколь и безвольного. Говорили, будто Генка попал в плохую компанию, начал выпивать.
Так вот, чистенькая и гордая Катенька, какая вышла у тебя сердечная неувязка! То-то же поубавилось у тебя самонадеянности. Как же ты умоляла его: «Гена, Геночка, пойдем отсюда…» И ведь не пошел. И никакая общественность тебе в этом не помогла. И никакой комсомольский лекарь не снимет этой боли. Будешь бегать, звонить, просить: «Гена, Геночка, уйдем отсюда…» И с каждым звонком у тебя будет убавляться гордости. Да, прав, кажется, был старик Гораций: «Не бывает счастья без червоточин…»
А что же было самому Роману в этом злорадстве, чем тешила его чужая неудача? А ничего, ничем. Он ждал одного — и не мог понять, — отчего не покидает самонадеянную Катьку это каменное упрямство, откуда оно в ней?
В одном только ошибался Роман. Ничего серьезного у них не было. Сама Катя так думала. Они познакомились, беззаботный, веселый, обходительный студент понравился ей. Они несколько раз встретились, прежде чем Катя поняла, что Генка совсем не такой. Но почему-то уже не могла с ним порвать. И теперь казнила себя за то, что не помогла человеку в беде. На кухне Женя ее успокаивала:
— Ничего не поделаешь, на всех тебя не хватит.
Катя молчала, и на лице ее застыла колючая гордость.