Труды дня

Киплинг Редьярд Джозеф

Фез Улла находил, что то воля Господня: чужестранцы должны умереть; оставалось только отдавать приказания насчёт сожжения мёртвых. Но, во всяком случае, не было причин лишать сахиба известных удобств, и Фез Улла, опытный слуга, выискал несколько худых коз и прибавил их к процессии. Чтобы они давали молоко для завтрака, он кормил их хорошим зерном, от которого они, глупые, отказывались.

— Да, — говорил Фез Улла, — если бы сахиб считал это нужным, можно было бы давать немного молока детям, но, как известно сахибу, дети дёшевы, — и со своей стороны, Фез Улла полагал, что правительством не сделано распоряжений насчёт детей. Скотт энергично поговорил с Фезом Уллой и обоими полицейскими и приказал им

ловить коз, где только найдут их. Это сделали с большим удовольствием, так как все-таки это было развлечение, и согнали много бездомных коз. Раз накормленные, бедные животные охотно следовали за повозками, и несколько дней хорошей пищи — пищи, от недостатка которой умирали человеческие существа — возвратили им молоко.

— Но я не козий пастух, — сказал Фез Улла. — Это несовместимо с моей честью.

— Когда мы снова перейдём реку Биас, мы будем говорить о чести, — ответил Скотт. — До этого дня ты и полицейские, если я прикажу, будете метельщиками в лагере.

— Ну, так вот как это делается, — проворчал Фез Улла, — если уж желает сахиб, — и он показал, как следует доить козу, а Скотт стоял над ним.

— Ну, теперь мы покормим их, — сказал Скотт, — будем кормить три раза в день. Он наклонился над молоком, и судорога свела его лицо.

Если вам придётся поддерживать непрерывную связь между беспокойной матерью козлят и находящимся при смерти ребёнком, вся ваша нервная система может пострадать. Но дети были накормлены. Утром в полдень и вечером Скотт торжественно вынимал их одного за другим из их гнёзда, устроенного из тростниковых рогожек под чехлами повозок. Всегда бывало много таких, которые умели только дышать, и молоко вливали в их беззубые рты капля за каплей с остановками, потому что они давились. Каждое утро кормили и коз, а так как они разбрелись бы без вожака, а туземцы были все наёмные, Скотт вынужден был отказаться от верховой езды и медленно идти во главе своих стад, приноравливая шаги к их ходу. Все это было достаточно нелепо, и он сильно страдал от этой нелепости, но, по крайней мере, он спасал жизнь детям, а когда женщины увидели, что дети их не умирают, они стали понемногу есть незнакомую пищу и тащились за повозками, благословляя хозяина коз.

— Дайте женщинам какую-нибудь цель, ради которой им стоит жить, — говорил Скотт, чихая от пыли, поднимаемой сотней маленьких ног, — и они привяжутся к ней душой. Ну, моя выдумка побивает сгущённое молоко Вилльям. Я всю жизнь буду помнить это.

Очень медленно он добрался до цели своего путешествия, узнал, что из Бурмы пришло судно с рисом и что для запасов есть пригодные склады, нашёл переутомлённого англичанина — заведующего складом и, нагрузив повозки, отправился назад по пройденному пути. Нескольких детей и половину коз он оставил на питательном пункте. Англичанин был не особенно благодарен ему за это, так как у него было и без того слишком много детей, с которыми он не знал, что делать. У Скотта спина болела так, что он горбился, но он продолжал путь, отдавая приказания; к другим обязанностям прибавилась ещё раздача риса. У него увеличилось ещё число детей и коз, но теперь некоторые из детей были одеты в лохмотья, а на головах или шеях у них красовались бусы.

— Это значит, — сказал переводчик, как будто Скотт сам не понимал, в чем дело, — что их матери надеются при удобном случае официально получить их назад.

— Чем скорее, тем лучше, — сказал Скотт, но в то же время он с гордостью владельца любовался, как какой-нибудь малыш понемногу отъедался и полнел. Когда повозки были разгружены, он направился в лагерь Хаукинса по железной дороге, подгадывая свой приезд к обеденному времени, так как уже давно не ел за столом, покрытым скатертью. Он не имел ни малейшего намерения устроить драматический выход, но заходившее солнце распорядилось

так, что когда он снял свой шлем, чтобы освежиться вечерним ветерком, лучи осветили его, и он ничего не видел перед собой. В это время некто, стоявший у дверей палатки, смотрел совершенно особым взглядом на молодого человека, красивого, как Парис, бога в ореоле золотой пыли, медленно идущего во главе своих стад, у колен которого бежали маленькие ноги купидонов. Однако стоявшая Вилльям в темно-серой блузе засмеялась и смеялась все время, пока Скотт, скрывая своё смущение, остановил свою армию и попросил её полюбоваться на его детский сад. Вид был невзрачный, но приличия уже давно были отброшены в сторону — начиная с чаепития на амритцарской станции в ста пятидесяти милях к северу.

— Они славно поправляются, — сказала Вилльям. — Теперь у нас только двадцать пять детей. Женщины начинают брать их обратно.

— Так вы смотрите за детьми?

— Да, миссис Джим и я. Но мы не подумали о козах. Мы пробовали сгущённое молоко с водой.

— Есть потери?

— Больше, чем хочется вспоминать, — с дрожью проговорила Вилльям. — А у вас?

Скотт ничего не сказал. Много похорон было на его пути, много матерей, оплакивавших детей, отданных ими на попечение государства.

Потом вышел Хаукинс с бритвой в руке, на которую с жадностью посмотрел Скотт, так как отросшая у него борода не нравилась ему. Когда сели обедать в палатке, он рассказал все в немногих словах, словно доложил официальный рапорт. Миссис Джим по временам сморкалась, а Джим опускал голову, но серые глаза Вилльям были устремлены на чисто выбритое лицо, и Скотт, казалось, рассказывал только ей. Она наклонилась среди рюмок, облокотившись подбородком на руку.

Щеки у неё впали, шрам на лбу выделялся ещё больше, но круглая шея подымалась, словно колонна, из рюшки вокруг ворота блузки, составлявшей установленный вечерний костюм в лагере.

— По временам выходило ужасно глупо, — говорил Скотт. — Ведь я, знаете, мало что знал о доении и о маленьких детях. То-то надо мной будут смеяться, когда рассказ об этом дойдёт до севера!

— Пусть смеются, — высокомерно сказала Вилльям. — Мы тут исполняли должность кули. Я знаю, что Джек исполнял, — обратилась она к Хаукинсу, и высокий человек любезно улыбнулся.

— Ваш брат чрезвычайно деятельный офицер, Вилльям, — сказал он, — и я сделал ему честь, обращаясь с ним, как он того заслуживает. Помните, я пишу конфиденциальные рапорты.

— Тогда вы должны написать, что Вилльям — чистое золото, — сказала миссис Джим. — Не знаю, что бы мы делали без неё. Она была для нас всем.

Она положила свою руку на руку Вилльям, загрубевшую от правления лошадьми; Вилльям нежно погладила её руку. Джим смотрел на всех с сияющим видом. Со служащими дело шло хорошо. Трое из наиболее некомпетентных людей умерли, и на их места поступили лучшие. С каждым днём приближалось время дождей.

Голод удалось остановить в пяти из восьми участков, да и смертность была уже не так велика — сравнительно. Он внимательно оглядел Скотта, как людоед оглядывает человека, и наслаждался его мускулами и здоровым видом.

«Он чуточку сдал, — сказал себе Джим, но все же может работать за двоих». Тут он заметил, что миссис Джим телеграфирует что-то ему, по домашнему коду телеграмма гласила: «Дело ясное! Взгляните на них».

Он взглянул и прислушался. Вот все, что говорила Вилльям:

— Чего же можно ожидать от страны, где «бхисти» (водовоза) называют «тунни-кутч»?

И все, что отвечал Скотт, было:

— Я буду страшно рад вернуться в клуб. Оставьте мне танец на рождественском балу. Оставите?

— Далеко отсюда до Лауренс-Холла, — сказал Джим. — Возвращайтесь пораньше, Скотт. Завтра надо отправлять повозки с рисом. Вам надо начать погрузку в пять часов.