Труды по россиеведению. Выпуск 2

Коллектив авторов

Интеллектуальная «провокативность» присутствует и в тексте нашего венгерского коллеги «Эссе о русском». Знакомство с ним (и, конечно, не только с ним) наводит русского по крайней мере на две мысли, вроде бы противоречащие самому тексту. Первая: для того чтобы быть русофилом, западному человеку лучше изучать Россию на дистанции, смотреть на нее «со стороны». Долгая близость не способствует упрочению симпатии. Вторая: чем лучше европеец понимает русский мир, чем глубже в него проникает, тем больше «чуждостей» он в нем обнаруживает. Наша неевропейскость – не в бытовом укладе жизни (это лишь следствие), а в культурно-ментальном «складе» человека, в культуре. Не только мы, русские, в большинстве своем самоопределяемся как (в лучшем случае) не- или (в

худшем) анти-Запад. Европейский человек при столкновении с Россией дилемму – что это: другая Европа или нечто совсем иное, – разрешает, скорее, в пользу несходства. А здесь уже возможны варианты: от признания нас «экзотикой» (Африка или Индия, но белая и на севере), которую следует принимать, как она есть, – до русофобства. Его база, как представляется, – не в политическом заказе, а в интуитивном понимании чуждости.

Основная идея, «сверхзадача» этого выпуска – описание состояния современного российского общества через разные сферы его жизнедеятельности, поиск смысловых рамок нашей эпохи, ее определяющих значений. Решению этой «сверхзадачи», по нашему мнению, способствуют материалы завершающего раздела «Трудов…». Его обширность в этом издании представляется вполне оправданной. Более того, здесь срабатывает закон перехода количества в качество: сцепляясь в некое единство, эти тексты указывают на наличие в нашей жизни отчетливых признаков того социально-властного устройства, которое стало принято называть «русской системой». Это вовсе не только (а, может быть, даже не столько) русская власть, но и среда ее обитания, т.е. социум, люди, мы.

И.И. Глебова

Конец десятилетия

(Вместо предисловия)

Решение посвятить этот выпуск «Трудов по россиеведению» проблемам современной России (условно говоря, России 2010 г.) связано с целым рядом обстоятельств.

Юбилейный 2010-й

2010 год оказался «неожиданно» юбилейным. Причем в зеркале этих юбилеев мы можем увидеть некоторые важные черты России первого десятилетия XXI в. Итак, это и 100 лет со дня ухода и смерти Льва Толстого, и 90 лет со дня фактического окончания Гражданской войны и победы в ней «красных», или большевиков (о чем, кажется, никто не вспомнил), и 65 лет окончания Отечественной и Второй мировой войн, и 30 лет проведения московской Олимпиады (почему это событие так значительно, мы еще скажем), и 25 лет со дня начала перестройки, и 10 лет правления В.В. Путина (два последних, «медведевских» года в целом суть продолжение предшествующего режима).

Итак, по порядку. 1910 год. В России заканчивается «золотой» XIX в. Уход Толстого символизировал собою завершение периода расцвета и подъема (еще два-четыре года для истории не существенны, не заметны). «Бунт» Толстого по своим глубине и опасности был не менее значим, чем революция 1905–1907 гг. Может быть, самое яркое, что произвела Россия в свой «золотой» век, порывает с ней – ее церковью, ее государством, ее семьей, ее социальным устройством – всякие связи. Так Толстой, который был (здесь Ленин прав) «зеркалом русской революции», сам стал русской революцией. Кстати, такое в нашей истории уже случалось. Вспомним Пушкина, как-то в разговоре заметившего: Петр Великий есть настоящая революция. То же самое можно сказать и о Толстом. Сегодня мы не представляем себе масштабов того морального влияния на российское общество, которое имел этот яснополянский рюрикович. И потому его «нет» было грандиозным отрицанием всей той России. (Некоторые современники – например, Т. Манн и А. Блок – полагали, что если бы Толстой был жив в 14-м году, то не началась бы мировая война («всем стало бы стыдно»), а в 17-м году – революция. Конечно, они ошибались, особенно Блок: ведь, повторим, Лев Толстой и был революцией.)

В какой-то момент показалось, что если с уходом Толстого Россия вступила в

свой страшный ХХ в., то с возвращением Солженицына, которое произошло три четверти столетия спустя, она вернулась на какие-то исконные, органические пути (чего так страстно хотел Александр Исаевич). Но этого не произошло. Как всегда, Россия идет, безусловно, своим, но – и опять же, как всегда, – новым, неизведанным путем. (Собственно, этому и посвящен очередной выпуск «Трудов по россиеведению».)

1920 год. Очевидная и безусловная победа большевиков в Гражданской войне. Всякому нормальному человеку становится ясно, что с вооруженным сопротивлением новому режиму покончено. Россия разрушена до основания, до тла – Россия «во мгле». Победители получают возможность строить свой новый мир. Именно тогда начинает складываться советская система, наследниками и продолжателями которой являемся мы. Но тогда же рождается и другая Россия («Россия в изгнании», З. Гиппиус), которая в интеллектуальной и эстетической форме блистательно реализует те интенции и тот потенциал, что были накоплены нашей страной в ее золотой век. К сожалению, они не воплотились в социально-институциональной сфере.

1945 год. Единственное, пожалуй, безусловное событие в советской истории. При всем том непредставимом ужасе 1941–1945 гг., при всех тех ни с чем несоизмеримых преступлениях сталинского режима (прежде всего по отношению к собственному народу), при всех тех неисчислимых жертвах, которые положили на алтарь Победы народы Советского Союза, война и Победа стали главным внутренним подвигом русских людей ХХ столетия. Внутренним потому, что режим сделал все от него зависящее, чтобы народ отказался воевать.

Война и Победа явились фундаментом еще одной попытки России построить гражданское общество. Оттепель, шестидесятничество, правозащитное и вообще диссидентское движение, мощный подъем русской культуры в послевоенные десятилетия имеют своим источником войну. Скажем больше. В ходе и в результате войны Россия вновь начала обретать себя. Она сумела доказать (в первую очередь, себе), что полного краха не произошло. Последовавшие подъем экономического благосостояния «широких народных масс» (середина 50-х – конец 70-х), научно-технические достижения, атомный проект, космос и т.д., несомненные успехи в сфере социально-гуманитарных наук, да и вообще модернизационный рывок также суть следствия войны и Победы. Именно в те годы первый поэт России ХХ в. Борис Пастернак зафиксирует: «Я как от обморока ожил».

65 лет со дня окончания Второй мировой войны, как это ни парадоксально, для России ничего не означают. Никаких эмоций относительно этой войны и этой победы у нашего народа нет. Может быть, единственное, что вызывает оживление или интерес, – это споры на тему, «каков был вклад союзников в нашу победу, была ли их помощь СССР значительной, решающей, несущественной и т.п.». Но все это второстепенно по сравнению с отношением россиян к Отечественной войне. Интернационализация войны и Победы для нашего человека – «элитарного» и массового в равной мере – невозможна, так как меняет (точнее, отменяет) ее смысл.

Этот пример демонстрирует важнейшую культурно-ментальную характеристику. Мы, русские, по-прежнему понимаем себя как весь мир, а не его часть, не желаем мириться со своей частностью. Поэтому и мировую историю, и мировую войну редуцируем к отечественным. Именно здесь источник нередкого у нас воинствующего национализма, отрицающего (презирающего) Другого и на этой основе возвышающего себя. Внутренняя «недостаточность», культурная «элементарность», неуверенность в себе, которые компенсируются комплексом «избранничества», – все эти болезненные свойства национального организма, на которые впервые так отчетливо и резко указал Чаадаев, в нас не просто остались, но в советские времена были развиты и укрепились в качестве «основы». На ней – видимо, за неимением других оснований – и стоит сегодняшняя Россия.