Труды
Шрифт:
Один человек сделал большой ужин и звал многих, и когда наступило время ужина, послал раба своего сказать званым: идите, ибо уже всё готово. И начали все, как бы сговорившись, извиняться. Первый сказал ему: я купил землю и мне нужно пойти посмотреть ее; прошу тебя, извини меня. Другой сказал: я купил пять пар волов и иду испытать их; прошу тебя, извини меня. Третий сказал: я женился и потому не могу придти. И, возвратившись, раб тот донес о сем господину своему (Лк 14:16-21).
Притча продолжается, но я на этом остановлюсь, потому что это единственное, что я хотел вам вычитать. Здесь ясная картина того, что с нами бывает. Мы призваны в Царство Божие, то есть мы призваны вступить с Богом в отношения такой близости, такой
Разве это не то, что так часто мы делаем в том или другом виде? Я хочу сказать, что у нас сердце чем-то переполнено и в нем нет места, чтобы разделить чужую радость или чужое горе. Это же страшно подумать! Но вот о чем нам говорит эта притча. Это очень важно нам воспринять, потому что иначе мы будем продолжать жить, пуская корни в землю, думая, будто мы ею обладаем, когда мы рабы ее. («Земля» здесь обозначает все то, что нас может вещественно поработить: богатство в каком бы то ни было виде.) Или у нас высокое представление о нашем призвании. Нам надо что-то совершить громадное: я художник, я писатель, я умный человек, скажем даже – я священник, я проповедник, я богослов. Мне некогда заняться Богом, потому что я занимаюсь по отношению к другим людям изложением того, кто Он, что Он, говорю о тайнах Царства Божия. Жутко подумать об этом по отношению к себе, но и к другим!
Теперь мы сумеем, может быть, понять, какая свобода от нас требуется этой притчей по отношению к тому, что мы слышим: свобода эта не значит отказ, это – независимость. Ведь большей частью то, что мы называем любовью, это порабощение другого и одновременно порабощение себя самого, это такое отношение к кому-то, когда мы к этому человеку привязаны, как осел привязан к стене, это не любовь. Такая привязанность – нечто совсем другое, это рабство. Мы призваны к такой любви, которая отрекается от себя, которая отрешенно и пламенно обращена к другому и способна видеть его или ее, а не себя в отражении.
Вы наверно помните отрывок из Послания к Римлянам, где апостол Павел говорит: вера от слышания, а слышание от слова Божия (Рим 10:17). Вера, то есть хотя бы зачаточное знание о Боге, хотя бы какое-то представление, нам приходит благодаря тому, что кто-то нам сказал нечто. Когда это слово доходит до нас не в виде умственного понятия, а как-то задевает и зажигает наше сердце, мы хотя бы на мгновение чувствуем новую жизнь, восторг. Но на восторге долго прожить невозможно. На восторге можно прожить несколько мгновений или несколько часов (так влюбленный может как бы в тумане своего переживания жить в течение какого-то времени), а потом приходится вернуться к обыденщине. И восторг должен в нас умереть, как огонь умирает и оставляет за собой пепел, восторг должен превратиться в серьезную восприимчивость того, что мы слышали, и верность не только тому, что мы слышали, но и тому, как мы сами отозвались на услышанное.
Я помню неизданные стихи одного эмигрантского поэта:
Он нам сказал: пойдете вы пустыней –
берегитесь, не сбейтесь с пути.
Вас спасало незнанье; отныне
только верность вас может
Верность… Если мы верными не будем, то мы изменники не только Богу, не только тому, что мы пережили, но изменники себе самим. Потому что если мы сумели пережить глубоко то, что нам было открыто через слово или через зрение, и забудем, то мы себе изменим, мы уже недостойны самих себя. И поэтому верность – страшно важная черта характера. Верность надо развивать решимостью, развивать воспитанием в себе устойчивости. Только тогда мы можем принять слово и вспахать землю – если она неглубока, очистить эту землю – если она поросла терниями, сжечь эти тернии, даже если сама земля от этого будет сожжена на поверхности. Тогда мы можем с решимостью идти к той цели, которая раскрылась в нашей душе, – не потому, что Бог сказал, не потому, что кто-то, кого мы уважаем, нам это сказал, а потому, что наше сердце и ум отозвались и на услышанное мы сами ответили: «Как это истинно! Как это прекрасно! Ради этого, с этим стоит жить, можно жить!» Как апостол Павел сказал, можно и умирать ради этого, потому что это так дивно, так драгоценно (Флп 1:29).
206
Н. А. Оцуп.
Я уже говорил о том, что некоторые люди слышат – и до них слово не доходит, видят – и остаются слепыми. У пророка Исаии говорится именно об этом, но немного более пространно. Пророк говорит словом Божиим:
И сказал Он: пойди и скажи этому народу: слухом услышите – и не уразумеете, и очами смотреть будете – и не увидите. Ибо огрубело сердце народа сего, и ушами с трудом слышат, и очи свои сомкнули, да не узрят очами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы Я исцелил их (Ис 6:9-10).
Эти слова обращены ко всем нам. Берегись, человек! Берегись, потому что если ты по молодости, по отсутствию зрелости еще не можешь всего понять, то ты должен понять хотя бы то, что тебе доступно. А если ты не понимаешь ничего, поставь перед собой вопрос: что же со мной делается? Говорятся слова простые, слова, которые всякий человек может, как слова, понимать – а до меня они не доходят. Не понимаю, ничего это для меня не значит. Неужели мое сердце стало таким грубым, что оно способно отозваться только на подобное же грубое, земное? или я сомкнул глаза, потому что не хочу видеть?
Есть страшное место в Евангелии, в рассказе о событиях Страстной седмицы. Воины взяли Христа, привязали Его к столбу, завязали Его глаза, начали Его ударять в лицо и говорить: ну что, Пророк, теперь прореки, кто тебя ударил! (Мф 26:28). Разве мы не поступаем так – не только по отношению к Богу, но и ко многим людям? Мы стараемся не видеть, как другого человека ударяем в лицо и говорим: «А разве я тебя ударил? Я же тебя люблю, я тебе друг». Поставим перед собой вопрос: не сомкнули ли мы недоброй волей свои глаза? не заткнули ли уши? не отупели ли мы от того, что заняты всем, кроме того, что насущно? (Я сейчас говорю не только о божественном, но и о человеческом.) Не закрыт ли я к тому, что во мне самого глубинного и человеческого есть: к чувству благородства, величия, достоинства, красоты, правды? Открыт ли я ко всему этому? Готов ли я услышать голос, который меня зовет к правде, к честности, к жертве, к благородству? Или отворачиваю я свой слух, закрываю свои глаза?
Притча о сеятеле сурово к нам обращена, а вместе с тем с такой надеждой, потому что, как я сказал, мы не всегда одни и те же. Сегодня я каменный – завтра я весь покрыт тернием, сегодня у меня никакой глубины нет, но если только я даю Богу возможность каждый день ко мне приступить или непосредственно открываясь моему внутреннему чутью, или чтением Евангелия, или через ближнего, который ко мне обращается, – если я это делаю, вдруг в какой-то день я окажусь той доброй почвой, которая принесет плод в тридцать, в шестьдесят, во сто крат, которая Бога вознаградит за Его любовь, за Его крест.