Труды
Шрифт:
В этом, может быть, сущность нашего православного опыта, который выражается, как я сказал, различно, множеством путей, но который должен выражаться тоже – и это очень важно – всей нашей жизнью, нашим взаимным отношением.
У нас здесь такое преимущество над многими. Мы оторваны от Родины. В моем поколении мы даже Родину потеряли, мы были отвергнуты, лишены государственной властью права называться русскими. И встречаясь в храме или вне храма, мы знали, что находимся и на земной нашей родине, и на небесной, потому что небесная наша родина охватывает и землю, и небо. Как мы могли бы друг ко другу относиться! Помню, когда я был еще мальчиком, с каким чувством мы отзывались друг на друга! Когда мы слышали на улице, в метро, где бы то ни было русскую речь, сердце горело в нас. Разве это случается теперь в такой же мере? Нам живется – страшно сказать – слишком легко. Есть в Ветхом Завете слово об израильском народе: утучнел и оставил Бога, то есть разжирел и забыл Бога (Втор 32:15). Порой так хочется вернуться к тому времени, когда было голодно, и холодно, и одиноко, и когда каждый русский был своим человеком для другого, и когда всякий православный, будь он русский или нет, был свой,
И кроме этого, конечно, мы призваны Христом преобразить этот мир, сделать из этого мира место, где Бог у Себя дома, так, чтобы раскрылись врата Церкви и чтобы тайна Церкви, Божественное присутствие излилось из храма на весь окружающий мир. Это наша задача. И речь не идет о том, чтобы мы ходили и проповедовали православие, а о том, чтобы мы были православием. Чтобы, встречая любого из нас, общину или всю Церковь нашу, люди смотрели и видели: Царство Божие пришло на землю, Бог живет в этих людях, Он с ними, – как бы прильнуть, присоединиться к этому обществу жизни, света! Вот наша задача. Но за почти две тысячи лет мы эту задачу не выполнили. Мы научились молиться, мы научились многое понимать о Боге, о человеке, о жизни, о мире. Но теперь приходит время, когда это должно расцвести – не знаю как – в преображение мира, чтобы этот опыт нами был передан всем, кто нас окружает, не словом, не попыткой убедить человека, а тем, чтобы всякий человек, встречая нашу общину или отдельного ее члена, мог бы сказать: как я хотел бы быть частицей этого живого тела!
Вы можете сказать, что даже в истории Православной Церкви очень многое смущает. Я говорил уже, что за две тысячи лет было больше трех тысяч войн: христиане убивали друг друга по той или другой причине, которая превосходила в их глазах тайну единства в Боге: он мне не брат, она мне не сестра, несмотря на то что верит в Того же Бога, что и я. И кроме того, мы не создали общество любви. Речь не идет о том, чтобы всякого человека убеждать, а о том, чтобы жизнь преображать. Мы должны, каждый из нас, вдуматься в эту задачу, чтобы на работе, в семье, везде, где бы мы ни были, наше присутствие было светом преображения. Не сознательно, может быть, потому что кто из нас может сказать: «Вот, я войду в общество людей, чуждых Богу, и принесу свет туда». Нет, можно войти в это общество с такой открытостью, с такой любовью, чтобы что-нибудь случилось, если не со всем обществом, то с теми людьми, которые уже готовы к преображению.
Вы знаете из истории, сколько в Церкви было раздоров богословских и житейских. Мне вспоминается, как кто-то говорил при Владимире Николаевиче Лосском о том, что Церковь непогрешима, и он отозвался: «Нет, Церковь, если говорить о людях, которые ее составляют, постоянно погрешает, даже против истинного, совершенного знания о Боге, которое – наша задача, но Церковь непобедима». Церковь состоит из людей, которые углубляются в истину, которые ищут все более совершенную форму выражения ее, хотя по пути могут сбиться, ошибиться. Отец Георгий Флоровский мне сказал как-то: «Нет ни одного отца Церкви, кроме святого Григория Богослова, у кого нельзя найти чего-нибудь, может быть, не идеально православного. Григорий Богослов этого не допустил, потому что был слишком осторожен в своих писаниях». Но со временем частичная неправда или несовершенное выражение истины изглаживается соборным опытом, то есть опытом общения с Живым Богом. Порой этот опыт – удел очень немногих людей. Был момент в средневековье, когда Православная Церковь заключила унию с Римом. Один только епископ {296} во всей Православной Церкви отказался подписать акт унии, потому что это предполагало принятие целого ряда догматических, вероучительных положений, которые были неправославны. И когда ему было поставлено это на вид, когда ему братия сказали: «Ты понимаешь, что остался в одиночестве?» – он ответил: «Да, но я – православие». И он оказался прав, потому что в течение самого короткого времени причины, по которым православные участники Флорентийского собора согласились на унию, переменились, и православие вернулось и к истине, и к единству {297} .
296
Марк Эфесский.
297
Флорентийский собор (1438-1445) был созван Католической Церковью как Вселенский Собор и проходил сначала в Ферраре (1438-1439), затем во Флоренции (1439-1442) и завершился в Риме (1442-1445). На Соборе решался вопрос о воссоединении Восточной и Западной Церквей в связи с угрожавшим Константинополю турецким завоеванием. Основным препятствием к объединению Церквей стал вопрос о filioque – западном варианте Никейского Символа веры, в котором формулировка об исхождении Святого Духа («от Отца и Сына исходящего») отличается от восточной («от Отца исходящего»). Акт унии, в котором восточная сторона принимала filioque, был подписан всеми греческими епископами, кроме Марка Эфесского. Однако уния оказалась непрочной, в 1443 г. греческие епископы, в том числе и те, кто подписали акт, а также патриархи Александрийской, Иерусалимской и Антиохийской Церквей, созвали собор в Иерусалиме, на котором приверженцы унии были отлучены от Церкви, а в 1450 г. акт унии был осужден и на соборе в Константинополе. В 1453 г. Константинополь, не получивший поддержки от Запада, был взят турками.
Бог не допустит, чтобы православие навсегда изменило истине, потому что истина – это то, что есть, истина – это Бог, Который Себя приобщает людям, Который пронизывает их Своим присутствием, Который является светом их ума, огнем их сердца, крепостью их воли. Истину
Вот о чем я хотел вам сказать сегодня: о том, что такое православие. Его нельзя искать в учебниках, его нельзя искать нигде, кроме как в Самом Боге и в единстве всех в Живом Боге. Это требует подвига самоотвержения, подвига отречения от своей узости, малости, подвига готовности открыться Богу, стать пред Ним и сказать: я стою перед Тобой, Господи, и молчу! Великие святые это умели делать – подумайте о святом Серафиме Саровском, о Сергии Радонежском, о сонме русских и иных святых, подумайте о тех, которые сейчас так открыты Живому Богу, что через них благодать переливается в сердца и жизнь других. Не надо нам бояться. Нам надо научиться встречать людей и своих, и – страшно сказать – «чужих» лицом к лицу не для того, чтобы перебороть, переспорить, а для того, чтобы поделиться той долей и той глубиной истины, которая в каждом есть, и открыться той глубине истины, любви и света, которые есть в другом человеке, и не обязательно в православном, и не обязательно даже в христианине. Надо быть не наивными, но открытыми и научиться различать духи (1 Кор 12:10), различать то, что от Бога, и различать то, что испорчено нашей мыслью, нашими словами.
Церковь – непобедимое чудо, это купина неопалимая на земле (Исх 3:2). Она горит и не сгорает, она светит, и свет, который льется на землю вокруг нее, пронизывает все глубины мироздания. Нет такого места, нет такого человека, до которого не доходит видимо или невидимо та благодать, которая изливается из Церкви. Как мы должны дорожить Церковью, как благоговейно должны мы к ней относиться, как мы должны ее оберегать от себя, а не от других, от всего недостойного нас самих, и Бога, и Пречистой Девы Богородицы, и святых! Говорят о страхе Божием: вот где страх Божий. Не боязнь, а ужас при мысли, что я могу кому-нибудь закрыть путь, что я могу не дать человеку прозреть, могу не дать человеку духом ожить. Недавно мне один человек сказал, что он встретил православного, который с такой беспощадной резкостью его обличал, что он почувствовал: здесь нет любви, и если таков Бог, я такого Бога не хочу, такому Богу поклоняться не могу, потому что во мне живет тоска по Живому Богу, по Богу, дающему жизнь, дающему ликование жизни, дающему свет… Подумаем об этом: это наша ответственность, и это наша радость, и это милость Божия над нами.
Следующий раз я надеюсь говорить о нашем отношении к внешнему миру. Увидим, что у меня получится; вы знаете, что я бесед своих дословно не готовлю и открываю вам свое сердце. Оно бедное, узкое, непросветленное до конца, но то, что у меня есть, я хочу вам дать.
Теперь помолчим немножко, соберемся и помолимся на прощание.
Если мы задумаемся над тем, как человечество себе представляло сотворение мира, представляло себе судьбы мира еще не падшего и самое падение, то мы должны понять, что люди, будь то еще Адам и Ева или последующие поколения, не могли видеть вещи, какими они были до падения. Так продолжалось из поколения в поколение. Те воспоминания, которые были еще сильны, ярки в Адаме и Еве, в их потомках уже не могли быть таковы, потому что они могли знать о том, что было до падения, только через рассказ своих предков, а эти предки, даже Адам и Ева, не могли описать то, что было. И языка не было для того, чтобы это описать, и образов не было для того, чтобы это представить. В результате мы видим, что в течение целого периода с момента падения Адама и Евы и до призвания Авраама Богом был целый, можно сказать, языческий мир: Божий мир, но который еще не нашел своего пути. И для того чтобы представить, что было прежде, стали создавать то, что мы называем мифами, – вот откуда появились первые мифологические рассказы, которые мы находим в самой древней древности языческого мира.
Если сравнить их с библейским рассказом, вы увидите, что в корне что-то есть соответствующее, но где-то и память обрывается, и исчезает язык; вещи, которые были опытно познаны, не находят себе выражения, и начинаются легенды, из которых некоторые очень близки к тому, что на самом деле было, а некоторые все дальше и дальше удаляются. Если к этому прибавить, что в мире, который пал по наущению дьявола, продолжал действовать дьявол, то вы себе можете представить, как картина мироздания, представление о Боге, представление об изначальном человеке, о событиях времен до падения постепенно искажались и появлялись те языческие верования, которые порой нам кажутся такими страшными и которые являются попыткой понять и вместе с этим выразить на одном языке то, что можно было знать только на другом. Это воспоминания и пробелы, которые заполнялись фантазиями, взятыми уже из падшего мира. Представление о том, каково было соотношение Бога с миром, бралось уже от соотношения человека с человеком и – что страшнее порой – от соотношения человека с Богом, с одной стороны, но и с сатаной, с другой. Создавались легенды, и вместе с этим создавались тоже страшные обычаи, кровопролитные религии, изуродованные представления о Боге, о человеке, обо всем.
Но не все было изуродовано. Что сохранилось – это сердце человека; я говорю не об эмоциях, а о какой-то глубине, о том образе Божием, который Бог отпечатал в каждом человеке, о той бездонной глубине, которая может быть заполнена присутствием только Самого Живого Бога. И когда мы видим в книге Бытия, что Бог Свое собственное дыхание вдунул в человека и человек стал душой живой (Быт 2:7), не просто животным, а душой живой, живой Божественным дыханием, приобщенностью к Богу, открытостью к Нему, тогда можно представить, что во всем языческом мире было какое-то боговедение. Это явно из некоторых мест Ветхого Завета, где мы видим, как некоторые праведники знали Бога – чистотой своего сердца знали Бога еще до того, как появился на свет Авраам и заключил первый завет с Богом.