Труды

Митрополит Антоний

Между экстазом, невыразимостью встречи и нашим присутствием в мире есть напряжение, несоответствие: оно отражает неспособность человека жить полнотой Божественной жизни и не терять притом связи с собственной, личной, узкой жизнью. По слову Симеона Нового Богослова, это удел новоначальных; совершенство, идеал – в постоянном, неизменном единстве, охватывающем всего человека, дух, душу и тело, без преткновения или колебаний, по образу Господа Иисуса Христа и некоторых святых. Совлекшаяся внешнего мира, свободная от борьбы, от сомнений и забот, душа приобретает доселе ей неведомые трезвость, внимание, силу и ясность. Чувство живо, горячо, чисто, свободное от всякой эмоции или страсти, оно является (в своих внешних выражениях) силой и светом. Вовсе не затемняя мысль, как свойственно эмоциям, чувство ведет ее к расцвету, помогает раскрыться. Мысль все время остается глубоко сознательной и свободной, душа в этом делании никогда не бывает пассивна: освободившись от самозамкнутости, она предается Богу и то хранит полное самообладание и может по желанию безмолвствовать

либо творить молитву, то слова, которые она употребляет, сами рождаются в сердце и уме молящегося, так что он не может их менять, выбирать или направлять, то она становится неизреченным молчанием в человеке, преодолевшем узы чувственного мира, и он в полном безмолвии всех душевных сил созерцает нетварный Божественный свет, тайны мироздания, собственной души и тела.

Всякая истинная молитва, то есть совершаемая в полном смирении, в отказе от обращенности на себя, во всецелом предании себя Богу, рано или поздно получает живоносную благодать Духа Святого. Она становится закваской каждого действия и служит его мерилом, она является всем в жизни, перестает быть деланием и превращается в само бытие, становится излиянием Того, Кто исполняет все и все ведет к полноте {319} .

319

«Царю Небесный, Утешителю, Душе (Дух) истины, Иже везде сый и вся исполняяй (вездесущий и все наполняющий), Сокровище благих (Источник благ) и жизни Подателю, прииди и вселися в ны (в нас), и очисти ны (нас) от всякия скверны, и спаси, Блаже (Благой), души наша».

О Молитве Господней {320}

О Молитве Господней, казалось бы, говорить нечего. Мы все ее употребляем, с детства знаем, она постоянно нам попадается в службах, и мы к ней естественно обращаемся, отчасти из-за ее изумительной стройности и красоты, отчасти – зная, что это молитва, которая нам дана Самим Спасителем Христом, и поэтому она святыня для нас, это Его собственная молитва, которой Он с нами поделился (Мф 6:9-13; Лк 11:2-4). Я думаю, что мы должны помнить, когда молимся этой молитвой: это молитва Сына Божия, ставшего Сыном Человеческим, которая выражает все Его сыновство (и многое другое, что к этому ведет, – к чему я вернусь).

320

Беседа в Москве 15 мая 1987 г. 1-я публ.: «Человек перед Богом».

Для меня Молитва Господня годами была самой трудной молитвой. Разумеется, каждое отдельное предложение доступно и понятно каждому в пределах его духовного роста или углубленности, или опыта, но в целом она меня не то что не удовлетворяла – я не мог найти к ней ключа. И в какой-то момент я обнаружил в ней нечто, чем хочу с вами поделиться: она – не только молитва, она – целый путь духовной жизни (к этому я тоже вернусь).

Мне Молитва Господня представляется как бы разделенной на две части. Первая – призывание: Отче наш и три прошения.

Эти три прошения ясно представляют собой молитву сыновства, но не нашего относительного сыновства – мы ведь блудные дети нашего Небесного Отца, мы – колеблющиеся, ищущие, а это – слова, которые мог сказать только совершенный Человек, который есть и совершенный Бог. Это молитва сыновства в полном смысле этого слова. А затем идут прошения, которые, как мне кажется, к этом сыновству ведут или которые могут служить путеводной звездой к тому, чтобы вырасти в это сыновство. И вот я попробую вам сказать нечто об этих двух частях.

Первое, что меня поражает, что меня удивляет в себе, удивляет и в других: когда мы говорим: Отче наш, мы всегда думаем, что это молитва, которая нас всех, верующих, православных или прихожан одного храма, или членов одной семьи, выражает вместе, и я до сих пор не встречал никого, кто бы ощутил, что, когда Христос нам сказал: Отче наш, Он говорил о том, что это Отец Его – и наш, этим как бы предваряя момент, когда позже, в течение евангельской истории, Он Своих учеников назвал братьями Своими. Это замечательная вещь, это потрясающая вещь, потому что, если бы речь шла о том, что мы признаем отцовство Божие для нас, это было бы уже так много, но когда мы думаем, что это отцовство включает Единородного Сына Божия, что отцовство в этом призывании ставит нас и Его в одно и то же положение по отношению к Богу Отцу, это нечто, как мне кажется, такое потрясающее, такое глубокое…

Отцовство имеет особенные свойства. Отец – это тот, кто является источником нашей жизни. Отец – это тот, кто эту жизнь в нас воспитывает, но воспитывает строгим требованием безграничной любви, кто ни на какие компромиссы не готов идти и требует от нас, чтобы мы были тем, к чему мы призваны, кто не удовлетворяется ничем в нас, что ниже нашего достоинства. К примеру, возьмите притчу о блудном сыне (Лк 15:11-32). Вы помните, как блудный сын, опомнившись, идет обратно к отчему дому. И по дороге он повторяет для себя – не то что заучивает наизусть, но в его душе плачет молитва: Я

согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим, прими меня как одного из твоих наемников… Это плач души, это не повторение того, что он скажет отцу, – он это чувствует все время и идет к отцу, несмотря на свою недостойную жизнь. Хоть он недостоин, но он знает, что отец остался отцом, что его любовь не поколебалась, даже когда сын ему сказал: я не могу дождаться момента твоей смерти для того, чтобы начать жить. Давай сговоримся: умри для меня, дай мне ту долю богатства, которую я получил бы после твоей физической смерти, уговоримся, что тебя нет больше. Даже тогда отец не обмолвился ни одним упреком, а просто дал ему его долю имущества и отпустил с миром. И вот, вспоминая это, юноша идет домой именно к отцу – не к судье, не к чужому человеку, не в надежде, что его «может быть» примут. Это слово «отец» значит, что у него надежда еще не умерла. Но обратили ли вы внимание, что, когда он перед лицом отца хочет произнести свою исповедь, отец ему не дает сказать последние слова. Сын произносит: Отче, я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим… – и тут его отец прерывает: сын или дочь могут быть недостойными детьми своего отца или матери, но никаким образом не могут перестроить свои отношения на отношения достойных наемников или рабов. Отец не может его принять как наемника, как раба, он его может принять только как сына: кающегося – да, недостойного по своему поведению – да, но как сына и не иначе. И вот страшно для нас важно, что Бог никогда не примирится с тем, чтобы мы были ниже своего уровня. Это – отцовство Божие. И когда в этом контексте мы думаем о том, что Христос нам дает эту молитву и говорит: Отче наш, то перед нами вдруг вырастает образ того, что мы собой должны бы представлять. Если мы действительно братья и сестры Единородного Сына Божия, ставшего Сыном Человеческим, то вот мера нашего человечества – не меньше. Мы должны быть иконами Христа и больше, чем иконами: мы должны так сродниться со Христом, чтобы все, что можно сказать о Христе в свое время, когда все будет завершено, могло бы быть сказано о нас. И это не легкомысленное замечание с моей стороны, потому что есть место в писаниях святого Иринея Лионского, где он говорит (это не точная цитата, но мысль его я передаю), что, когда придет конец времен, все человечество в единении с Единородным Сыном Божиим силой Святого Духа станет Единородным Сыном Божиим. Грань между Единородным Сыном Божиим и детьми Божиими по благодати сотрется, потому что наше единство со Христом будет всечеловечеством перед лицом Божиим, и в центре этого спасенного и достигшего своей полноты всечеловечества, когда Бог будет все во всем (1 Кор 15:28), – имя Иисуса Христа.

Таким образом, когда мы говорим: Отче наш, мы должны понимать, что берем на себя это непостижимое призвание и готовность на это непостижимое состояние, что мы не только братья и сестры Христовы по человечеству, но что ничто меньшее, чем полнота образа Христа, недостаточно, чтобы мы были полностью самими собой. Это требует многого. Это не просьба к Богу, чтобы Он сделал для нас то, чего мы не делаем ни для себя, ни для Него, – это призыв к тому, чтобы мы были героичны в искании той полноты, которой, конечно, мы не можем достигнуть своими силами, но которая является нашим призванием, и мы не имеем права о себе думать ниже этого, мы должны быть достаточно смиренны, чтобы принять это величие и склониться перед ним – да, но и выполнить его. А если поставить вопрос о том, каким образом это можно сделать, я на это отвечу словами, которые Господь сказал апостолу Павлу, когда тот просил силы для того, чтобы осуществить свое дело. Господь ему сказал: Довольно тебе благодати Моей, сила Моя совершается в немощи (2 Кор 12:9).

И конечно, немощь, о которой здесь говорится, не наша лень, не наша косность, не наше малодушие, но это та тварная хрупкость, которая делается прозрачной для воздействия Божества, которая делается гибкой в руке Божией, когда мы Богу отдаемся с верой, доверием, в послушании. Так что, как Спаситель сказал в Евангелии, невозможное человеку возможно Богу (Лк 18:27). И поэтому мы должны верить, что это возможно. Опять-таки, Павел говорит: все мне возможно в укрепляющем меня Господе Иисусе Христе (Флп 4:13). Так что тут и призвание, которое сверх наших сил, и уверенность, что мы можем вырасти в меру этого призвания – вырасти не органически, а подвижнически, это требование, которое перед нами ставится.

И эти слова – простые, такие привычные: Отче наш – нас вдруг ставят перед лицом нашего братства со Христом и непостижимым величием нашего призвания, и уверенностью, что это призвание может быть исполнено силой Божественной благодати, если только мы отдадим себя Богу именно, как я сказал, гибкостью, прозрачностью, послушанием.

И тут я хотел бы сказать, что послушание не есть повиновение, порабощение, оно – состояние человека, который всеми силами своего существа – и ума, и сердца, и всего – прислушивается: к голосу своей совести, к слову евангельскому, к таинственному голосу Святого Духа, Который воздыханиями неизреченными говорит в нем или минутами с ясностью учит его говорить небесному Отцу Авва, Отче (Рим 8:15, 26).