Тщеславие
Шрифт:
— Нет.
— Почему?
— Глупый вопрос.
— Но нам же надо поговорить, и я уверена, все сразу объяснится!
— Да не хочу я с тобой разговаривать! Никогда! — прокричала я Лоре и в бешенстве нацепила трубку на покореженный рычаг.
На следующий же день Слава объявился в институте — взгляд виноватый и довольный, а по щекам — характерные красные пятна: волнуется. А я не понимала, все мое существо отказывалось понимать произошедшее. «Это неправильно, здесь какая-то ошибка, — вертелось у меня в голове, — так нельзя, его надо остановить!»
— Пойдем-ка прогуляемся, —
Сначала мы тупо шли вдоль шоссе, уворачивались от встречных прохожих, не смотрели друг на друга и молчали, и это была наша самая первая настоящая пауза… С неба сыпал то ли снег, то ли тополиный пух, мне было жарко, безумно жарко, и я начала торопливо стягивать перчатки.
— Ну? — не выдержал Слава. — Что?
— Сам же знаешь, — отозвалась я.
— Да, — кивнул Слава и тут же искренне возмутился: — Я только не понимаю, зачем ты так с Ларисой, что она тебе сделала? Ты пойми, ведь она уже сейчас — глубоко несчастный человек, ее только пожить берут, но разве любит кто-нибудь?!
Я остановилась и молчала, шок нагрянул на меня на половине следующего шага и на половине слова. А он продолжал все агрессивнее:
— Это что же получается? Гуляй с кем хочешь, только чтобы я их не знала, да?
— Ты не понимаешь…
— Нет, понимаю! — уже почти кричал Слава. — Сам не ам и другим не дам!
Но он не понимал, на самом деле не понимал… Ведь он практически приглашал меня «держать свечку». Я представила себе Лору, как она сидит на кухне с длинной сигареткой между пальцами и сравнивает его «мужские достоинства» с аналогичными «достоинствами» Сергея и Толика, и всех других, кто у нее там был в жизни, и рассказывает, у кого что длиннее, а у кого — лучше действует… И, черт возьми, какая гадость… Я не могла больше общаться с Лорой, физически не могла…
— Мы с тобой все равно жить вместе не сможем, — продолжал кричать Слава, — потому что ты давишь, я себя швалью последней чувствую, такая ты у нас правильная!
Ну что я могла ему сказать, я не имела права объяснять ему. И глупо было бы говорить о Лоре плохо, он был ослеплен и воспринял бы это лишь как проявление ревности. Бесполезно, все было бесполезно, но меня уже понесло, и я начала уговаривать:
— Ну пожалуйста, остановись! Подумай как следует! Просто подумай! Хочешь мир спасти? Тогда помоги и мне! Ты же никогда не спрашивал, как я живу… А знаешь, почему мой отец умер? Напился и замерз в сугробе, под забором. Ты ведь был у нас, ты же сам все видел, но я же не жалуюсь…
— Ну-у-у, — протянул Слава и громко хлюпнул посиневшим от холода носом, — глядя на тебя, мысль о защите пропадает сама собой… Ты — сильная… Я уже подумал, и знаешь, Наденька, ты не права! Что ты делаешь?! У нас ведь с тобой такие отношения! Потому что ты другая, просто другая! Мы с тобой обязаны остаться друзьями! — Он опять почти кричал, а потом неожиданно взмолился — Ну пожалуйста, не ломай!
— Что ломать-то, — я развела руками, — все вроде уже сломано.
— Ой, — лицо Славы отобразило крайнюю степень брезгливого отвращения, — вот только не надо делать из меня Хулио Аморалеса, я тебе, кажется, никогда ничего не обещал! Это ты с самого начала за мной ухаживала!
— Да я просто люблю тебя, — ответила я неожиданно для себя самой.
— Я знаю, — уже нормальным голосом сказал Слава. — Ну и что?
И
— Тогда зачем? Зачем все это было? Зачем ты?…
— Я просто хотел с тобой поиграть… Что, нельзя? — Слава изумленно пожал плечами. И не было обмана, и правды тоже не было, просто мы так привыкли… Мы все так говорим, и наши длинные горячие фразы на просвет напоминают решето, а каждое отверстие — это запасной выход, это вариант последующего бегства. Как там у «Битлов»? Морс дырок…
— Я это где-то уже читала, — сказала я просто так, чтобы что-нибудь сказать, а в голове стучало: «Только улыбайся, Надежда Александровна, улыбайся, не дай затоптать себя! И губы мои как по команде расползались в насмешливую гримасу. А Слава зацепился за последние слова и начал:
— Вот именно, нам только об этом и следует говорить с тобой, о театре, о книгах! А на все остальное — плевать! Так что подумай!
Да только что тут думать… Ну как мне было объяснить ему, что я не хочу проживать чужие жизни внутри чужих текстов, что все хорошие книги имеют плохой конец, а я хочу по-настоящему, не на бумаге…
До дома я добралась на чистейшем автопилоте, открыла дверь, скинула ботинки под трельяж, прошла в комнату и тихо улеглась, уткнувшись в подушку.
— Что случилось? — спросила мама тревожно. — В институте что-нибудь?
— Нет, отстань…
Но мама моя отставать не умела и продолжала пытать:
— Ну, Надь, ну что случилось? Ну расскажи, я же твоя мама…
И тут я сделала глупость, я не выдержала и все ей рассказала. Рассказ получился путаный, бессвязный, перемешанный со слезами и соплями, а мама молча сидела на своем диване, и лицо ее становилось багровым. Когда я замолчала и только тихо всхлипывала, уткнувшись носом в подушку, она вдруг вскочила с дивана и, потрясая руками перед своим налившимся кровью лицом, заорала:
— Господи, помоги! Как же мне надоели твои истерики! Уже скоро двадцать два! Да когда же тебя наконец трахнут?!
Больше я ей никогда ничего не рассказывала… Просто я не могла…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1
А потом было много месяцев тяжелой соленой тишины, похожей на морскую воду, и когда она накрывала меня с головой, то уши закладывало и я начинала в ней тонуть.
Двигалась в стороне от направлений, мимо работы, мимо диплома и госэкзаменов: все — у разных преподавателей, в разные дни, так надо, все — на дежурные, ничего не значащие пятерки, «подумай о чем угодно, только не плачь»; а в голове истово плещутся обрывки слов, живут своей жизнью без правил, рваные, несуразные, и с упорством просятся на волю, хоть в каком-нибудь виде. Сказать никому ничего нельзя, объяснить — нельзя, все, что ты произнесешь, туг же превратится либо в глупость, либо в пошлость, но ты же чувствуешь — у этого словесного бардака нет ничего ни от глупости, ни от пошлости, только доказать не можешь, онемела, почти умерла. А потом не выдерживаешь, тянешь из стола лист бумаги, в клетку или в линейку, и записываешь, с ошибками, почерк малопонятен, а все-таки это лучше, нежели полное безмолвие, легче, что ли…