Тщета-2 (неоконченный роман)

Клочков Лев

Растениям проще. Хотя если вспомнить борьбу листьев за кванты солнечного света, и борьбу корней под землёй за молекулы влаги, особенно если никто не заботится о прополке (хотя прополка – это уничтожение, равносильное войне, на которой врага уничтожают), поливке и прочем, то каждому живётся тяжело в меру его способностей. И не надо никому завидовать.

Главным достоинством сада была его систематичность, – всё было расставлено, рассажено, сгруппировано, выверено. Самое большое богатство сада, по признанию всего мира, составляли розы. Царь цветов, символ любви, источник наслаждения для глаз, обоняния, вкуса и прочего, розы в их бесконечном разнообразии, гораздо большем, чем даже в Никитском ботаническом саду, занимали огромные поляны среди экзотических лесов, разбросанные, казалось, совершенно случайным образом, но с каждым разом открывавшие всё большие богатства разнообразия цвета и форм. Я не уверен, но возможно, что там росли и голубые, и зелёные розы, которых нет и не было в природе. Но то в природе, а то в королевском саду. А тюльпанные и маковые поля – совсем такие, как они бывают в горах, огромные, однотонные, окружённые недалёкими горными цепями. И незабудки, мои любимые незабудки на влажных опушках леса, где так хорошо мечтается

в жаркий день. Да что там говорить. Цветы существуют сами для себя, и красота их не является красотой в человеческом понимании, – это только целесообразность сочетания формы, цвета и запаха для максимальной вероятности продолжения рода и вида, сами же и цветы, и насекомые категории красоты не осознают, для этого нужно иметь более развитую, чем у них, систему оценок, которая как минимум должна включать в себя весь опыт, пройденный человечеством от букашки до того существа, которое могло сказать: – Это красиво. – Потому что красота – это понятие, а понятие может быть выражено только в слове, а слово – это речь, язык, который свойственен только человеку. И в этом человек ошибается, потому что язык как система обозначений – примитивней, чем у людей, но тем не менее действенно для своего уровня, – существует и у кошек, и у букашек, и у цветов. Точнее, растений, но цветы – это романтичнее, и не тот язык, что придумали люди для них, а тот язык, которым пользуются цветы в общении друг с другом и с теми, кто умеет этот язык понимать. Конечно, простейшую систему знаков, которую тоже можно назвать языком, понимает мало-мальски наблюдательный человек или работающий с растениями: начинает вянуть – мало воды, желтеет – много солнца, бледнеет и тянется вверх – мало света. Но мало кому известно даже среди опытнейших садовников, что язык растений развит гораздо больше, слова, то есть понятия, в нём выражаются разными способами – и лёгким шумом разных оттенков, и положением листьев, и изгибом стеблей и веток, вплоть до того, что наиболее развитые экземпляры могут передавать слова чем-то вроде семафора из листьев и цветов, ведь что-то подобное зрению у них существует, они различают светлое и тёмное, и основные цвета, хотя специального органа зрения у них нет. И до сих пор никто не смог этот язык изучить, даже просто научиться понимать его.

Сад был королевским, поэтому король был его хозяином. Однако у королей много и других дел, поэтому его власть над садом выражалась в самых общих указаниях, что бы он хотел видеть в отдельных уголках, да как организовать очередной праздник, да каким должен быть букет для подношения очередной пассии. Тем более что сад существовал очень давно, созданный при предыдущей династии, а ныне действующая тоже уже насчитывала несколько веков, и дворец был три раза перестроен согласно меняющимся эпохам, но всегда дворец вписывался в существующий ландшафт, а не пейзажи подгоняли ко вкусу заказчиков, хотя случалось и такое, ведь сад развивался, и каждое поколение что-то меняло в нём, и он становился тем прекраснее, чем меньше было в нём застывшего, неизменного. Для садов, как и для лесов, жизнь в вечном обновлении, а неизменность и повторение для них – смерть. Но саду, искусственному творению искусных рук человеческих, неизменность не грозила, потому что меняются вкусы, меняются эпохи и стили, и на месте лужаек появляются квадраты клумб, раскидистые кроны деревьев приобретают коническую или шарообразную форму, дорожки посыпаются песком, а затем песок сменяют гранитные плиты, на месте клумб возвышаются нагромождения искусственных скал, и зелень оплетает их, и деревья тянутся всё выше и выше, предваряя идею готики. Основной идеи для всего сада не давалось никогда, поэтому сад не был единым по стилю, он был един как целое, имевшее в себе самые разнообразные райские уголки.

И однажды в него поступил работать самым простым садовником Ли Те-цюй [2] . Он не был ни агрономом, ни ботаником, ни даже дизайнером, он просто был добросовестным садовником, и любил цветы и деревья, и они отвечали ему тем же. Он работал для них с восхода до заката, и работа была ему в радость, и растения радовались вместе с ним. Всего-то в его обязанности входило поддерживать в определённом порядке небольшой сравнительно уголок, и можно было гораздо меньшими усилиями обслуживать его, но труд, вложенный в дело, никогда не пропадает даром, а даёт плоды, рано или поздно, если этот труд не через силу и не через желание, хотя плоды эти иногда не такие, какими хотели бы их видеть мы.

2

По новому правописанию китайские имена в русской транскрипции пишутся иначе. Но в память о детских впечатлениях будем писать их так, как писали в 50-х годах.

Мы, Сказочники.

Эта часть парка была регулярной, то есть более всего соответствовавшей логической стороне человеческого мышления, пытающейся соединить гибкие и неповторяющиеся закономерности живой природы с циркулем и линейкой. Поверка алгеброй гармонии [Сальери] не всегда нецелесообразна, иногда это даёт неплохие результаты, если не ставить во главу угла что-то одно, а умело их сочетать, и чаще всего это удаётся именно в садах и парках, где голая и в общем-то не всегда красивая жизнь заполняет голую и иногда лишённую красоты геометрию, и если удачно подобрано сочетание, то возникает новая гармония, непредсказуемая, но понятная, которая и называется регулярный парк. Дорожки, посыпанные песком или вымощенные камнем, низенькие кованые ограды вдоль них, рассаженные по строгому расчёту цветы, кусты и деревья, образующие партер, средний план и задний план. Ничего неожиданного, даже укромные уголки числом два находились на строго определённых местах, там, где было положено, и зелень скрывала уютные беседки именно так, как и должна – от постороннего взгляда. Что иногда происходило в этих беседках – Ли Те-цюя не интересовало. Там был порядок, созданный его руками, и этого было достаточно. Тем более что всё было понятно и так. Люди нельзя сказать, что не интересовали его, нет, он был обычным человеком, и общался со всеми, с кем необходимо, и немножко сверх того, и иногда, когда удавалось заниматься тем же, что и в беседках, тоже не возражал. Семьи у него не было, родители умерли, а свою семью он пока не заводил, хотя имел теперь хорошую

работу и соответственное обеспечение. Но он знал свой Путь. Его влекли растения, цветы, они были главным в его жизни, и он понимал, что не смог бы оторвать от этого главного часть своей жизни, особенно для семьи, которая требует очень значительную часть жизни человека, потому что, вступая в семью, человек берёт на себя некоторые и довольно большие обязательства. Получает ли он что-нибудь взамен – вам виднее.

Нет ничего необычного в том, что человек иногда разговаривает сам с собой. Этому подвержены многие, и считать это каким-то отклонением от нормы нет оснований. Есть, конечно, формы самособеседования, которые прямо связаны с душевными расстройствами, как правило, старческими, но это особый случай. Реже встречаются люди, которые разговаривают с вещами, с обстановкой, возможно, потому, что беседа требует одушевлённого собеседника или хотя бы слушателя, а человек склонен одушевлять всё, что его окружает, особенно близкие и привычные вещи. И поэтому больше всего людей находит благодарнейших слушателей в братьях наших меньших, и уж это-то никогда никому не кажется странным. Растения в этом случае где-то между собаками и многоуважаемым шкафом [Гаев, Вишнёвый сад], – те, кто любит их, ухаживает за ними, как правило, склонен с ними и беседовать, а те, кто к ним равнодушен, так равнодушно и проходят мимо. Естественно, больше других склонны к разговорам лесники и садовники, если они вообще разговорчивы, потому что чаще этим делом занимаются люди, вообще не склонные к общению с другими людьми, а такие, как правило, и не любят особенно рассуждать вслух, довольствуясь обществом бессловесных созданий.

Но Ли не был угрюмым нелюдимом, и речь его лилась свободно. При том он был мало того, что грамотным, он и довольно начитанным, что было не совсем обычным для садовника в те времена. Да и не только в те. Естественно, я не имею в виду современную интеллигенцию, заразившуюся аграрной ностальгией и благодаря и ей тоже постепенно вырождающейся в мелкособственнических землевладельцев. Ли немногие часы, которые он оставлял себе свободными, любил провести за книгой. В зависимости от настроения это могла быть и нравоучительная сказка, и детектив, и даже скучнейший философский труд, скучнейший для нас, разумеется, потому что Ли не умел скучать, разбираясь в извивах якобы логически построенных рассуждений. Умение понимать чужие мысли и взгляды дано не всем, чаще всего чужое отвергается не глядя, только потому, что оно чужое, и люди читают, заранее зная, что они скажут – Фу, какая ерунда! – или – Он не прав. —

Чтобы не соглашаться с какой-то мыслью, надо её хотя бы принять и усвоить, тогда и возражения приходят сами собой, и в таком только споре рождается ели не истина, то хоть что-нибудь. Проще, конечно, спорить с воображаемым противником, тогда мы всегда выйдем победителями.

Но Ли ни с кем не спорил, даже мысленно. Он разбирал читаемое, понимал его, насколько хватало его разумения, и откладывал в копилку памяти, не говоря при этом: – Хорошо или плохо, – а: – Вот и ещё одна теория. – В детстве чтение давалось ему с трудом, – как и всем китайцам, грамотность далась ему не сразу, тем более, что учился он от случая к случаю, но выучился, да ещё ему повезло, – учитель, который был сослан в их края, начал учить его ещё двум языкам – английскому и русскому, и хотя не успел довести дело до хотя бы полусвободного владения, всё же основа была заложена хорошая. Учитель сумел дать Ли чувство чужого языка, а дальше уже пошло само. Потомственные садовники, семья Ли работали не покладая рук, потому что только так и можно работать с тем, что растёт на земле, но световой день не всегда длинен, если не работать в теплицах, и зимой, даже при двух урожаях в год, всё-таки остаётся свободное время, и после трудов праведных можно заняться и чем-то ещё.

Ли читал. Это была страсть не к чтению, как к процессу, когда буквы (или иероглифы, что неважно, хотя механизмы здесь разные), складываются в слова и фразы, а именно к пониманию этих фраз. И чем больше человек узнаёт о мире, о делах божеских и человеческих, тем больше у него возможностей узнавать новое, потому что мозг наш развивается пропорционально количеству накопленных знаний. К тому же знания не ложились у Ли в памяти мёртвым грузом, он переваривал их. Иногда, и довольно часто, с трудом, и сам придумывал различные сюжеты и комбинации, и всё чаще задумывался об устройстве мира и месте человека в нём, и не исключено, что когда-нибудь он и сам сядет за стол, придвинет к себе чистый лист бумаги и даст жизнь новому произведению, бессмертному не потому, что рукописи не горят [Воланд], а потому, что любое творение, даже уничтоженное, существует вечно, независимо от того, в прошлом оно, или в будущем, потому что ткань мира хранит всё содеянное, даже если оно невозвратимо потеряно человечеством.

Пока до этого было далеко. Однако прилежание и ум молодого Ли дали ему возможность попасть в королевский сад. Если на своей прежней работе он должен был строго выполнять предписания начальства, до мелочей заботящегося о процветании (в прямом смысле) по заданной программе, то здесь, в пределах общей задачи – создавать красоту, – он не был стеснён ничем, кроме самой красоты. Ему достался уже сложившийся, готовый участок, в котором гармонично сочетались все элементы, поэтому вопросы формирования пейзажа его не трогали, и он мог посвятить себя бесконечному разнообразию мелочей, которые одни только и дают ощущение гармонии и, можно сказать, уюта в самой неподходящей обстановке. Мы можем находиться на ткацкой фабрике или на цементном заводе, но даже в самом пыльном и шумном цеху вдруг удачно выгороженный угол, лёгкий рисунок на стене, какая-нибудь травка в горшке, слегка развёрнутый стул, – и душа отдыхает, и хочется жить дальше и любить весь мир. Правда, не всем.

Далеко не всем.

Сколь же большие возможности создать радость имелись в королевском саду.

И скоро Ли стал мастером именно таких мелочей, – посадить здесь зелень другого цвета, там прогнуть ветки, чтобы они давали другое поле обзора, в нужном месте положить камень, чтобы он напоминал о вечности или о необходимости свернуть на забытую дорожку. В потайных местах были развешаны серебряные и фарфоровые колокольчики, а также другие звенящие предметы, причём повешены они были так, что звучали только от определённых вздохов ветра или от неожиданного движения, и никогда не выдавали подкрадывающихся с добрыми намерениями. В таких уголках не могло быть зла, – звук даже маленьких звоночков отгоняет нечистую силу, и остаётся только то зло, которое в человеке.