Тучи над городом встали

Амлинский Владимир Ильич

— Сапожники, сапожники!

Наконец пыльный струящийся луч потянулся к экрану, и звук заработал со страшной силой и хрипотой.

После первых кадров, улучив паузу в этом неразборчивом, гулком хрипении, я сказал, довольно четко и явно обращаясь к ней, а не к самому себе:

— А фильм-то черно-белый (это в специальной книжке, которая у отца была, я вычитал, что нормальные серые фильмы называются черно-белыми)!

Она опять не ответила. Теперь я разглядел ее профиль. Профиль был ничего, симпатичный. Она была

курносенькая.

— Да, черно-белый фильм, — повторил я, чувствуя, что начал не с того, слишком научно.

— А какие еще бывают? — не поворачиваясь, прямо держа устремленный на экран и тем не менее довольно симпатичный, но несколько напряженный профиль, сказала она. — Черно-красные или серо-буро-малиновые?

— Бывают черно-белые, трехцветные или цветные. Бывают также немые, звуковые или звуковые с одной музыкой.

— Что-то я таких не видела.

— Например, «Огни большого города». Чарли Чаплин протестовал против звука и сделал одну музыку.

— Да?.. Ну давайте смотреть этот черно-белый, как вы говорите, фильм.

— Давайте.

Но в том-то и дело, что смотреть я уже ничего не мог. Я внимательно глядел на экран, но не мог понять, что там происходит, потому что обдумывал свою следующую фразу. Но поскольку я не мог смотреть фильм, то и говорить мне было не о чем. Нелепо же во время сеанса вести отвлеченные разговоры, не относящиеся к фильму. Я смотрел на экран тупо и напряженно, пытаясь понять, что там происходит, кто кому кем приходится и чего они в конце концов хотят друг от друга. Фильм был довоенный, музыкальный. В конце концов это надоело мне, и я вовсе перестал смотреть на экран, а стал все чаще и дольше глядеть на свою соседку. Казалось, нет для нее ничего более интересного, чем эта музыкальная картина. Ее глаза прямо-таки вцепились в черно-белый квадрат экрана. Иногда, в самых интересных местах, она громко смеялась или говорила сдавленно: «Ой, не могу!»

А я все смотрел на нее. Не отрывая глаз от экрана, она сказала:

— Вы бы лучше туда смотрели. Гораздо интереснее.

Я хотел сострить, но не нашелся и пробормотал еле слышно:

— Это смотря на чей вкус.

Теперь мне вообще нечего было делать. Смотреть на экран не хотелось, на нее — неудобно. Я закрыл глаза.

— Может, тебе подушку дать? — прошелестел чей-то старческий голос. Это была моя соседка слева.

— Дайте, — сказал я, не открывая глаз. — Только с чистой наволочкой.

— Пускают таких хулиганов на вечерний сеанс, а они дрыхнут, — продолжала старуха.

— Не мешайте, я слушаю музыку, — сказал я.

— Тише, товарищи, мешаете смотреть! — Это уже курносенькая вмешалась.

Я чуть-чуть всхрапнул, чтобы позлить старуху, а затем стал смотреть конец картины. Но вот и сеанс кончился.

Курносенькая встала и оказалась довольно высокой, почти с меня. Высокой и взрослой. Вряд ли она была ученицей.

Да и студенткой тоже. Скорее всего она работала на заводе.

При свете я с ней не мог разговаривать, хотя мы вместе двигались по узкому, сырому, как бомбоубежище, коридору выхода. Мы вышли на улицу. Она пошла в сторону, прямо противоположную моему дому. Я — за ней. Сам не знаю, зачем. Нельзя сказать, чтобы она мне понравилась. Она шла впереди, я сзади примерно на метр. Там, в полутьме зала, в мелькании кадров, в музыке, я чувствовал себя все же легче, чем здесь, на ночной пустынной улице. Наконец, я догнал ее и пробормотал:

— Ничего, если я вас провожу?

Она чуть сбавила ход и сказала:

— У вас в Москве все такие... смелые?

«Ничего себе смелый», — подумал я. Вот это смелость — идти сзади, мучиться и молчать.

— Нет, это только в 81-й школе на Арбате такие. Да и то не все. А откуда вы знаете, что я из Москвы?

— Видно.

— По чему же это видно? Форма черепа, разрез глаз, особенности голеностопного сустава? (Теперь я словно на свободу вырвался. Разговаривать стало легко и весело. Раньше я как будто плыл со связанными руками. Теперь веревки сброшены, и я плыву по знакомой реке.)

— Да нет, не форма черепа. Я вам даже объяснить не могу... Ну, разговор у вас московский, что ли...

— А, панятна... аканье. Я акаю, ачевидно, как все масквичи. Патаму что раз масквич, значит, акает.

Она засмеялась.

— Да нет, вы нормально говорите.

— А вообще все остальные москвичи разговаривают ненормально, да? Подвывают, заикаются, иногда даже рычат... Да?

— Да нет. Ну, как вам объяснить... Москвичи какие-то свободные слишком. Их сразу узнаешь — легкие они на знакомство.

— Так это плохо?

— Не знаю. По-моему, не очень хорошо.

— Ну да, вам нравится молчание. Молчание — золото. А знаете, что молчание очень часто — признак тупости? Молчат те, кому нечего сказать, у кого мыслей нет. (Это была одна из отцовских фраз.)

— А у вас есть мысли?

— Есть.

— Что-то не видно.

Я хотел обидеться, но быстро передумал. Если бы я обиделся, мне пришлось бы уйти. А мне не хотелось. Мне нравилось провожать ее.

— А вы учитесь? — спросила она.

— Да.

— В каком?

— В десятом, — быстро сказал я.

Она посмотрела то ли с уважением, то ли с недоверием. В темноте я не понял.

— А вы?

— Я уже отучилась. Девять окончила, пошла на завод. В тот день, как отца проводила на фронт. А у вас отец на фронте?

Я помешкал... Мысленно сказал: да.

— Нет. Он здесь.

— Инвалид?

— Нет. Врач.

— А мать?

— Мать в Ташкенте.

— Чудно. Сын в Сибири, мать в Ташкенте.