Шрифт:
– О, Аллах милосердный, всевидящий и всезнающий, пошли ты на борт этой трухлявой посудины хоть мышку, хоть крыску, хоть какого завалящего бурундучка. Не могу я больше жрать эту вонючую солонину. А ведь говорила моя матушка, благословенная Гюльсара, краса бухарского базара, сиди ты, чумной, дома, нечего шататься по просторам нашей бесконечной Азии. Или мало тебе примера твоего беспечного папаши, который сгинул почем зря, то ли Тебризе, то ли в Исфахане, то ли в самом стольном городе иноверцев Царьграде. Но не послушал я, четырехлапый баран…
–
– Все было тихо, капитан, – кот вытянулся по струнке и приложил переднюю лапу к пустой башке. Аладдин поморщился. – Летучие рыбки, выпрыгивая из воды при полной луне, пожелали удачи и попутного ветра. Происшествий не было. Я всё время хочу спросить тебя, Аладдин…
– Я тысячу раз просил не называть меня Аладдином, – перебил тот кота. – Меня зовут Фарух. Отличное таджикское имя. У великого поэта Фирдоуси есть поэма про этого Фаруха и ещё какую-то девку, забыл, как её звали. Ты, конечно, тварь безграмотная, но, может, слышал на своем базаре.
– Я кот очень даже образованный, – сказал кот. – Первые три года моей жизни прошли у порога медресе, я впитывал философские байки параллельно с молоком и объедками. И скажу тебе почти как готовый улем, сухопутное имя Фарух совсем не подходит такому достойному капитану, как ты. Ты – безупречный Аладдин. У тебя даже свой джинн есть.
– Это верно, – засмеялся Аладдин. – Кстати, где он?
– Я здесь, – сказал джинн и спустил свое змеевидное тело по мачте. – Пока это беспозвоночное животное взывало к Невидимому, я проверил паруса. Всё в порядке, капитан.
– Насчет беспозвоночного – это некрасиво, – недовольно пробурчал кот. – Я ещё понимаю, безмозглое. Джин, потерявший бутылку, не способен адекватно воспринимать действительность. Поэтому простительно. Но беспозвоночное? Это в корне опровергает физиологические принципы кошачьей породы.
– Завтрак, – сказал Аладдин. – Полчаса безмолвия. Кто вякнет, того зарежу.
Он слышит шёпот матери. Мы бежим уже второй год, от этой лавины нельзя укрыться. Это не кара небесная, это ужас, воплотившийся в явь из самых темных сказок людей.
Вспомни, твой отец велел казнить их посла тридцать лет назад. Это был, конечно, не самый благородный поступок, но посол вёл себя нагло, я хорошо помню этот день. Чего греха таить, радость в тот день была непомерная: как же, великий повелитель Хорезма бросил вызов страшному Чингизу. Да убоится он теперь и не посмеет высунуться из своих скудных степей. Да уж, убоялся…
– Отец был прав! – сказал Джелал ад-Дин, но совсем без твердости, обычно свойственной хорезмшаху. – У него не было другого выхода. Только благодаря этой казни удалось на тридцать лет отсрочить наступление монголов. Государство получило такую важную для него передышку, ты же знаешь всё прекрасно.
– А толку-то, что была передышка, – сказала мать. – Они пришли через тридцать лет,
– Монголы побеждают с помощью ужаса, который идет впереди них, – хмуро согласился хорезмшах. – А наша ошибка заключалась в том, что мы полностью положились на наёмников. Профессионалы, не чета тупорылым феллахам. Прискорбно было осознать в самый неподходящий момент эту грустную истину: у наёмника родина там, где больше платят.
– Мы на берегу Каспийского моря, – сказала мать. – А вернее говоря, мы в ловушке. К грузинам твое войско не смогло прорваться, оно и полегло почти всё среди их гор. С нами осталось сорок воинов, плохое число, поверь мне. Когда нас настигнут? Завтра утром, послезавтра? Я не могу так больше жить. – Её шепот становится почти неслышимым.
– Давай спать, – недовольно сказал Джелал ад-Дин. – Мальчик может услышать. Ещё два дня и корабль будет готов. Мы уйдем через море на Волгу, оттуда в славянские земли. Мне приходилось общаться с их князьями, у них есть потребность в толковых людях. Верь мне, наступит тот день, когда я или наш сын Фарух вёрнется в Ургенч гордым победителем монголов.
На припортовой площади Басры было, как всегда, многолюдно. Аладдин поморщился от яркого солнца и нырнул обратно, под навес харчевни. Возле циновки лежал недопитый со вчерашнего дня бурдюк с вином.
Правоверным, конечно, Коран запрещает пить вино, но только не в Басре и только не морякам. Так, во всяком случае, утверждал святой шейх Зиятулла, сидевший в харчевне с утра до вечера и спавший исключительно под перевернутой лодкой у главного причала.
А уж в его святости сомнений не было ни у кого из жителей города. Именно Зиятулла пятнадцать лет назад, когда монголы, вырезав и спалив всю округу, подступили к Басре, именно он, напившись как ишак, пробрался к их командиру Берке и всю ночь танцевал на тлеющих углях.
Берке хохотал во всю свою степную душу и периодически приказывал понюхать пятки Зиятуллы: не сгорели ли? Пятки были целехонькие. Берке пил вино, смеялся, Зиятулла тоже пил вино, плясал на углях, а на утро Берке велел проводить Зиятуллу в город и передать, что монголы уходят, жители Басры могут жить спокойно и раз в год отправлять дань. И надо сказать, что за прошедшие пятнадцать лет монголы данного их вождем слова не нарушили.
Ещё про Зиятуллу рассказывали, что он трижды тонул в море, но его всякий раз спасали то ли дельфины, то ли морские черепахи, но это уже скорей байки, подумал Аладдин. Я восемь лет хожу капитаном и что-то не встречал черепахи, которая будет спасать тонущего моряка.