Туманы Авалона
Шрифт:
Сквозь видение пробился звонкий голос Гвенвифар.
– Взгляните! Леди Моргейна! Моей сестре плохо!…
Моргейна почувствовала, как Ланселет подхватил ее и заглянул в глаза – и снова, как в видении, тело ее обмякло, затопленное волной желания… нет, это было всего лишь видением. Этого не было. Моргейна растерянно провела рукой по лицу.
– Это дым, дым от камина…
– Вот, глотни-ка.
Ланселет поднес к ее губам кубок. Что же это за безумие? Он едва прикоснулся к ней, и она уже не владеет собой; она думала, что давно забыла его, что все похоронено под тяжестью
«Он не хочет меня. Он не хочет ни единой женщины, кроме королевы»,– подумала Моргейна, глядя мимо Ланселета на камин. Поскольку было лето, огонь не разводили, и в камине, чтобы он не выглядел слишком мрачным и уродливым, лежал зеленый лавровый венок. Моргейна глотнула вина.
– Извините… мне весь день было как-то нехорошо, – сказала она, припомнив утро. – Пусть арфу возьмет кто-нибудь. Другой, я не могу…
– Если позволите, благородные лорды, – сказал Ланселет, – я спою!
Взяв арфу, он произнес:
– Это авалонская повесть; я слыхал ее в детстве. Думаю, ее сочинил сам Талиесин, – хотя, возможно, он просто переделал более древнюю песню.
И он запел старинную балладу о королеве Арианрод, которая вошла в реку и вышла из нее с ребенком. Она прокляла своего сына и сказала, что у него никогда не будет имени, если только она сама не наречет его, и он хитростью вынудил мать дать ему имя. Она снова прокляла его и сказала, что никогда ему не найти жену – ни среди смертных, ни среди волшебного народа, и тогда он создал себе женщину из цветов…
Моргейна, все еще объятая видением, слушала, и ей казалось, что смуглое лицо Ланселета исполнено невыносимого страдания; а когда он запел о цветочной женщине Бладведд, взгляд его на миг прикипел к королеве. Но затем Ланселет повернулся к Элейне и любезно запел о волосах цветочной женщины, что были сделаны из прекрасных золотистых лилий, и о щеках из лепестков яблони, и об ее наряде, в котором смешались цветы летних лугов – синие, и темно-красные, и желтые…
Моргейна тихо слушала, подперев ноющую голову рукой. Потом Гавейн откуда-то добыл свирель – на таких играли в его краях, на севере, – и заиграл неистовую жалобную песню; печаль звучала в ней, и крики птиц над морем. Ланселет сел рядом с Моргейной и мягко коснулся ее руки.
– Тебе уже лучше, родственница?
– О, да – такое уже случалось прежде, – отозвалась Моргейна. – Я словно проваливаюсь в видение и вижу все вокруг через завесу теней.
– Мать говорила о чем-то подобном, – сказал Ланселет, и по короткой этой фразе Моргейна поняла, как измучили его скорбь и усталость; никогда прежде он не говорил с Моргейной, – да и вообще ни с кем, насколько она знала, – ни о своей матери, ни о годах, проведенных на Авалоне. – Кажется, она считала, что это как-то связано со Зрением. Однажды она сказала, что это похоже на то, будто тебя затянуло в волшебную страну, и теперь ты смотришь оттуда, будто ее пленник; но я не знаю, действительно ли ей случалось побывать в волшебной стране, или это просто такое выражение…
«Но
– Я сам сталкивался с чем-то в этом роде, – сказал Ланселет. – Случается иногда, что все вокруг словно расплывается и становится далеким и каким-то ненастоящим… и я не могу просто прикоснуться к окружающим вещам – сперва нужно преодолеть большое расстояние… возможно, это дает о себе знать та частичка крови волшебного народа, что течет в наших жилах… Он вздохнул и потер глаза.
– Помнишь, я дразнил тебя этим, когда ты была еще маленькой? Я звал тебя Моргейной Волшебницей, а ты злилась… Моргейна кивнула.
– Помню, родич, – сказала она. Даже сейчас, когда лицо Ланселета было исполнено усталости, когда на нем появились первые морщины, а кудри тронуло сединой, он все равно оставался для нее прекраснее и дороже всех прочих мужчин. Моргейна в сердцах отвела взгляд; так было и так должно быть – он любит ее как родственницу, и никак иначе.
И снова ей показалось, будто мир затянуло завесой теней; что бы она ни делала, это ничего не изменит. Окружающий мир был не более реален, чем королевство фэйри. Даже музыка доносилась словно бы откуда-то издалека – это Гавейн взялся за арфу и запел балладу, которую слышал от саксов, о чудовище, обитавшем в озере, и о герое, который спустился на дно озера и оторвал чудовищу лапу, а затем схватился с матерью чудовища в ее мерзком логове…
– Какая мрачная и страшная повесть, – едва слышно сказала Моргейна Ланселету. Тот улыбнулся и ответил:
– Таково большинство повествований саксов. Война, кровопролитие и герои, искусные в сражении, но безмозглые…
– Но теперь мы, кажется, заключили с ними мир, – заметила Моргейна.
– О, да на здоровье. Я готов уживаться с саксами, – но не с тем, что они называют музыкой… хотя, пожалуй, их истории довольно занимательны, особенно если слушать их долгим зимним вечером, у очага.
Он вздохнул и произнес почти неслышно:
– Впрочем, я, наверное, не гожусь для того, чтобы сидеть у очага…
– Тебе хотелось бы снова ринуться в битву? Ланселет покачал головой.
– Нет. Но мне надоела придворная жизнь.
Моргейна заметила, как его взгляд метнулся к Гвенвифар; королева сидела рядом с Артуром и, улыбаясь, слушала Гавейна. Ланселет снова вздохнул. Этот вздох словно бы вырвался из самых глубин его души.
– Ланселет, – произнесла Моргейна негромко, но настойчиво, – тебе следует уехать отсюда, или ты погибнешь.
– Да, погибну душой и телом, – отозвался Ланселет, уставившись в пол.
– О душе твоей мне ничего не ведомо – спроси об этом у священника…
– Как я могу?! – с неистовством воскликнул Ланселет и толкнул кулаком в пол, так что струны арфы негромко зазвенели. – Могу ли я поверить, что тот бог, о котором твердят христиане…
– Ты должен уехать, кузен. Попроси себе какое-нибудь славное поручение, как Гарет. Отправляйся сражаться с разбойниками, терзающими какой-нибудь край, или убивать драконов – что угодно, но ты должен уехать!