Туманы сентября
Шрифт:
«Коля… Коля…»
Незримая, видишь его. С недавних пор - постоянно, ежечасно. Раньше… тебя словно не было, ты словно спала, и вечность баюкала тебя на коленях. Но что-то прервало летаргию, пробудило тебя от спячки. Огромное, властное. Как бурлящий стремительный поток. Захватило, понесло и…
Видишь Колю, площадь, здание театра напротив и одновременно - струящиеся мутные потоки, завихрения, кольца; они пересекаются, расходятся, вновь сплетаются меж собой. Не задевая тебя. Не трогая.
Видишь, как две картинки совмещаются, проникают друг в друга. Тебе неприятно смотреть на серые дымные
Отстраняешься от двойного восприятия, отодвигаешь на самые дальние задворки все несущественное. Тебе важна площадь, и здание театра, и бегущие по небу облака, и солнце, настоящее желтое солнце! И буквы, вспыхивающие в горячих солнечных лучах. Буквы, которые…
Коля стоит у мемориальной плиты. Коля беззвучно плачет, глаза его - два пересохших колодца. Коля неотрывно глядит на высеченные в камне строки; губы его бледны, весь красный цвет будто вобрали в себя гвоздики, что он принес… для тебя. Три завернутых в целлофан цветка. Он неловко кладет гвоздики к десяткам других букетов, и одуряюще сладкий гвоздичный запах… кажется, он проникает к тебе. Оттуда - сюда.
Коля отворачивается и уходит.
Тянешься к нему, но не можешь достать, не можешь дотянуться. Руки натыкаются на неразличимую, но прочную преграду. Если долго-долго «дышать» на это прозрачное «стекло», оно немного мутнеет, превращая окружающий мир из глянцевого, играющего яркими красками в чуточку блеклый, матовый.
«Коля…» - выводит палец.
У тебя нет пальцев, ты знаешь. Нет легких, способных насытить организм кислородом, да и не нужен он тебе. Совсем. Грудь твоя не вздымается и не опускается, и ураганной силы ветер никогда не нарушит прическу. Ты не живешь здесь, а только ждешь, ждешь, ждешь.
Ты чувствуешь: скоро. Сейчас?
Сейчас - откликается Случай. Здесь. И готов отразить угрозу. Как и год назад, ровно год. Тогда он чуял опасность, готовился к ней заранее… Но не смог, не успел помешать - не хватило ни свободы, ни ответственности. Он проиграл, едва ввязавшись в бой, был повержен и использован. И как ни обидно осознавать, что тот, иной случай, иная, чужеродная свобода вторгаются в мир через тебя же, ничего с этим не поделаешь. Однако можно помешать. Воспротивиться. Дать отпор.
Ведь те, кто ждет, на его стороне. И пусть в этот раз не получится. Пусть. Но в следующий… Третий-четвертый-пятый…
Коля идет по тротуару, минует подворотню, каких много на Карла Маркса; впереди маячит остановка.
И ты вдруг понимаешь: сюда проникают запахи! и звуки! Тебе это вовсе не кажется! И что есть силы налегаешь грудью на непрочные - да! уже!
– стены темницы. И видишь, как… Коля пристально разглядывает очередную грязную и темную подворотню, откуда на свет божий выбралась рыжая, с подпалинами собака. В ее свалявшейся густой шерсти запутались паутина и мелкий мусор, и столько пыли скопилось в этой шерсти, что хочется немедленно взять и выбить-выколотить пса, как какой-нибудь палас или коврик.
В глазах дворняги, печальных карих глазах, стыла неимоверная усталость и безысходность. Собака понурила кудлатую голову, припала к земле, подогнув передние лапы, и с трудом, будто через силу гавкнула. Хрипло,
Сентябрь близился к концу, на город надвигался туман, и «мертвые» - те, кто не выжил тогда, кто исчез, растворился вместе с забравшим их туманом, кто не смог, не сумел, кого не удалось спасти, но кто давал обещание ждать, и вернуться, и всегда быть рядом… «мертвые» восставали ото сна, долгого, длинного сна, от томительного ожидания, от небытия, серого и вязкого, обретали на краткий миг плоть и кровь и, разбивая стеклянно звонкие стены «саркофагов», рвались в прежний, вещный мир, в здесь и сейчас, чтобы защитить живых. Друзей. Родных. Близких. Оберечь, не дать повториться тому, что случилось с ними.
– Коля-я!
– кричишь ты, ломая вмиг ставшую хрупкой преграду.
– Ко-оля-а!
Протягиваешь руки.
– Ксюша?..
– он удивленно оборачивается.
– Ксюша?! Бежишь навстречу.
Пеннорожденная Афродита, сотканная из мельчайших капелек тумана. Осеннего. Сентябрьского. Тумана-врага. Тумана-друга.
И не надо больше выводить милое имя на скользкой «стеклянной» поверхности. Незачем. Пусть даже у тебя есть пальцы. И руки. И туловище. И голос.
У тебя! Есть! Голос!
Поэтому можно громко и радостно закричать, заорать на всю улицу:
– Ко-оля-а!
– Ксю-уша-а!
– Он тоже бежит навстречу. Он плачет, не веря нежданному счастью.
– Любимый…
– Любимая…
Марево со всхлипом раздается в стороны, огибая двух целующихся людей, надежно укрытых, как мушки янтарем, коконом безвременья. Марево-Мара, злосчастный призрак наступающей осени. Инфернальный зародыш, спора, отзвук чужого мира - немыслимого, чудовищного мира, по непонятным причинам выбившегося из накатанной колеи предопределения, зацепившего соседей, вторгшегося на порубежье. Мира, пошедшего вразнос и крутящегося теперь бешеным волчком.
Период - год, место соприкосновения - этот небольшой город, продолжительность - восемь - двадцать часов. Дата - конец сентября.
Осень.
Тыпрекрасна, возлюбленная моя…
Туман.
Глаза твои голубиные под кудрями твоими…
Необычное утро необычного дня.
Как лента алая губы твои…
Так не было - раньше. Так не будет - потом.
Но так есть - сейчас.
И уста твои любезны; как половинки гранатового яблока - ланиты твои…