Тунисские напевы
Шрифт:
То была Гайдэ. Она стала причиной внезапного цветения этой клумбы. Так, красота одной способна оживить и возвысить красу остальных, пусть даже дело в банальном соперничестве.
После обеда привели двух рабынь, которые играли музыку. В центре двора постелили ковёр. Накидали мягких подушек и пледов. Кирго с Малеем махали большими опахалами, похожими на павлиньи хвосты.
Одна из рабынь заставляла трепетать дамасскую лютню: мелодия то медленно и лениво растекалась по воздуху, то вдруг замирала, точно раненный зверь, то бежала вниз, как горный ключ. Вторая рабыня с раскосыми глазами и длинной шеей обрамляла мелодии первой звуками татарской
Девы придавались безделью и болтовне. Малей хоть и был главным евнухом, но с таким маленьким штатом слуг вынужден был сам прислуживать и оттого не злился, – охладевшие души не способны на злобу – но ворчал. А Кирго наблюдал: невольно, напряжённо, исподлобья, почти тайно. Он понял, почему сегодня все хотели казаться лучше. Однако заметил, что некоторых эта перемена почти не коснулась. Во всяком случае Мусифа и Асира вели себя и выглядели также. Мусифа от простоты и осознания своей прелести, а Асира из гордости и нежелания показать другим страх пред собственным увяданием. И Жария осталась прежней. Но Кирго не понимал этой девушки и почёл, что это от того, что она сама не хуже Гайдэ. А ведь так и было.
Вы, дорогой читатель, ещё ничего не знаете о Жарии. Так позвольте рассказать вам. Это была девушка высокая, стройная, с несколько впалою грудью и молодыми узкими плечами, с редкою кожей, чистою и гладкою, как фарфор, с густыми белокурыми волосами. Её тонкий стан только развивался и расцветал, но уже сейчас был несравнимо лучше всего того, что предлагает нам этот мир. Она, бесспорно, была драгоценным камнем, и если бы она жила в Османской империи, то вполне могла бы стать женой Султана, а если бы родилась в Европе, то без сомнения покорила бы её. Но мы свами уже видели Жарию. Ведь это она в ночи промелькнула мимо Гайдэ, упав на соседнее ложе. Она была так таинственна, так загадочна. И мы, и Гайдэ хотели знать кто она. А теперь вот сидит на ковре, кушает виноград с равнодушным видом; и нет в ней никакой загадки.
Кирго отчего-то не глядел на Гайдэ. Рядом с ней в тени сидели Мусифа и Гайнияр. На них ему гляделось легко: Мусифа махала рукой и улыбалась, рассказывая что-то; Гайнияр глубоко дышала, не перенося надвигающийся зной. А Гайдэ (Кирго раз всё же взглянул на неё) была равнодушной и немой. И ничего не бросилось ему в глаза, не взволновало, не обожгло. И он молча махал подобием рапиды.
4
День угасал; бордовые облака бежали по небосводу, будто отбрасывая слабые лучи, которые скользили по каменным семиметровым стенам и круглым башням Великой мечети Сусса. Все готовились к Магрибу (вечерней молитве): муллы и муэдзины ходили взад и вперёд по просторному внутреннему двору, украшенному высокими арками с трёх сторон; служители Аллаха взирали на всех с таким важным видом; а простые богомольцы толкались, суетились, будто желая занять место получше. Глухой торжественный шорох толпы содержал некое таинство; чувствовался трепет человеческий перед чем-то неизведанным, тайным и могучим, а как это назвать решайте сами.
У ворот мечети стояло несколько арабов, спешивших завершить свои дневные разговоры о торговле и выгодах, чтобы совершить омовение и войти в мечеть без сует. То была известная нам площадь Медины, покрытая каменными плитами. Сквозь бойницы на стенах мечети пробивался алый свет заката, падая на оранжевые плиты, осененные вечерней тенью. Чей-то упрёк в жадности
Из ворот вышел мулла. Всё затихло. Каждый приветствовал его. Тот отвечал и продолжал путь, сворачивая в проулок. Кирго, пробиравшийся тем временем меж людей, увидел муллу и устремился к нему.
– Салам алейкум, Мактуб – обратился Кирго, наконец, догнав его.
– Да, да, юный евнух. Как у тебя дела? – без церемоний откликнулся мулла.
– Всё хорошо. А куда это вы?
– Хочу отведать кофе перед молитвой, можем пойти вместе, ты ведь шёл ко мне.
– Да, я с радостью.
И они вместе пошли далее. Мактуб был высок, чёрен как чернозём, а на голове у него блестела белая чалма. Этот едва пожилой человек всем видом походил на могучую гору. На какой-нибудь Бешту: исчерно-синий или тёмно-зелёный книзу и белый от снега на вершине.
Они подошли к заведению. Мула испросил себе кофе и уселся на лавку, покрытую ковром. Кирго сел рядом. Вот их разговор:
– О чём ты хотел беседы, юноша?
– Недавно я разговаривал с Ракыбом, он сказал, что вы объясняли обо мне.
– Да, он упомянул, что разглядел в тебе храбрость, и я поведал историю.
– Он сказал, будто уважает меня.
– Ну и хорошо.
– Моё положение становится лучше. Господин отметил и одарил меня, его верный друг похвалил меня, у меня есть теперь золото и уважение.
– Этим всем одарил тебя Аллах за терпение.
– Положим, но достоин ли я этих даров? Мне от них ни плохо, ни хорошо. Я их, почему-то, не оценил. Мне и раньше было также как теперь – то есть безразлично.
– Нужно быть благодарным всевышнему за его дары. Ты заслуживаешь их, потому как он ведает всё скрытое на небесах и на земле, и знает то, что ты обнаруживаешь, и то, что скрываешь.
– А всё же мне как-то пусто.
– Выстой молитву, очистись. Скажи: «Поистине, молитва моя и благочестие мое, жизнь моя и смерть – y Аллаха, Господа миров».
– Сделаю.
– По родителям и прошлому не скучаешь?
– Ничего нет, жизнь моя здесь.
– А доволен судьбой своей?
– Живу без тягот.
– Ну и хорошо. Помню, как тебя встретил, каким ты был маленьким и грустным. Чужеземный ребёнок с белёсой кожей, не знающий по-нашему. А потом научился; во всевышнего поверил. Теперь не последний человек, евнух в гареме. Ты же знаешь, что в Стамбуле евнухи велики и властны. И ты власть, пусть малую, но имеешь. И ты на счету. А всё Аллах.
– Я доволен, всё плохое позади, а лучшего и не надо. Буду смиренным в молитве, уклонюсь от пустословия, сотворю очищение, и тем сделаюсь счастлив.
– Ступай…
Мактуб всегда был непреклонен, будто сам знал волю Аллаха. Если кто-то совершал зло, то мулла совершенно отказывался понимать, какие у него были причины, зачем и почему; даже если до того злодей считался им хорошим и праведным, то после не было ему оправданий. Если же кого-то хвалили, это значило, что он действительно был хорош, потому как Аллах не допустил бы почестей нечестивому. Перед ним проходили судьбы, а Мактуб только приговаривал: «Так записано, значит, тому и быть». Он считал себя вправе судить других, хотя и удалился от греха не сотворением добра, а отсутствием зла. И всё иное в жизни, что не попадалось ему, встречал он с тем же смирением. Проповеди его были такими же прямыми и нехитрыми. Да и должны ли быть проповеди другими?