Тупик либерализма. Как начинаются войны.
Шрифт:
В практической области, утверждает С. Кара-Мурза, «фашизм доводит до логического завершения либеральную идею конкуренции. Вот что взял фашизм у Шпенглера: «Человеку, как типу придает высший ранг то обстоятельство, что он — хищное животное». Отсюда и представление о народе и расе: «Существуют народы, сильная раса которых сохранила свойства хищного зверя, народы господ-добытчиков, ведущие борьбу против себе подобных, народы, предоставляющие другим возможность вести борьбу с природой с тем, чтобы затем ограбить и подчинить их»«{983}.
Принципиально в идеологическом плане, между фашизмом и либерализмом XIX в. не было существенных противоречий:
Так, И. Фест указывал, что Гитлер был неспособен «рассматривать человеческие
Чем отличалась идеология Гитлера от либеральной идеологии Великой Демократии, определение, которой подспудно дал Ф. Рузвельт: «Я против возврата к тому пониманию либерализма, при котором свободный народ в течение многих лет постепенно загонялся на службу к привилегированному меньшинству»{987}. М. Роземан доводил мысль до логического конца и проводил прямую парралель между германским фашизмом и американским либерализмом: подходы нацистов были «не столько возвращением к феодализму, сколько национал-социалистическим вариантом американской концепции «человеческих отношений»{988}.
Англосаксонский либерализм — это господство привилегированного имущего меньшинства, финансовой аристократии. Его принципы утверждал, например, бывший посланник США в Швеции, владелец огромного состояния, Морхед: «В каждой стране лишь десять процентов населения делают деньги и играют ведущую роль во всех областях жизни, а поэтому они и должны обладать неограниченной властью в общественных делах»{989}. Идеолог фашизма Ф. Папен, бредивший англосаксонской политической моделью, вполне определенно указывал на ее главную особенность: «Ключевое положение, занимаемое нами в самом сердце Европы, обязывает нас соединить преимущества демократии с созданием истинной аристократии. Демократия нуждается для наилучшего ведения своих дел в людях ума и чести…»{990}. Идеалом для Папена был лорд Лондондерри, который «являл собой законченный тип аристократа довоенной эпохи. Насколько проще могло бы стать решение международных проблем, если бы реальная власть во всех странах находилась в руках таких людей, которые вместе составляли бы некое всемирное семейство»{991}.
На особенности американского типа либеральной демократии обращал внимание норвежский писатель Кнут Гамсун уже в конце XIX в.: «Уреспублики появилась аристократия, несравненно более могущественная, чем родовитая аристократия королевств и империй, это аристократия денежная. Или точнее, аристократия состояния, накопленного капитала… Эта аристократия, культивируемая всем народом с чисто религиозным благоговением, обладает «истинным» могуществом Средневековья… она груба и жестока соответственно стольким-то и стольким-то лошадиным силам экономической непоколебимости. Европеец и понятия не имеет о том, насколько владычествует эта аристократия в Америке, точно так же как он не представляет себе — как
Великий князь Александр Михайлович, попав в Америку в начале XX века, был потрясен: «Я многое понял. Я познакомился с Америкой, и это изменило мои прежние представления об империях. Раньше я упрекал своих родственников в высокомерии, но я по-настоящему узнал, что такое снобизм, лишь когда попытался усадить за один стол жителя Бруклайна из штата Массачусетс и миллионера с Пятой авеню. Раньше меня ужасала неограниченная власть человека на троне, но даже наиболее беспощадный из самодержцев, мой покойный тесть император Александр III, казался самой застенчивостью и щепетильностью по сравнению с диктаторами городка Гэри, штат Индиана»{993}.
Ф. Рузвельт назвал денежную аристократию — «роялистами нового экономического порядка», и перед ним борьба против этого лица фашизма переходила уже в практическую плоскость: «Это естественно и, возможно, в природе человека, что привилегированные принцы новых экономических династий, жаждущие власти, стремятся захватить контроль над правительством. Они создали новый деспотизм и обернули его в одежды легальных санкций. Служа им, новые наемники стремятся поставить под свой контроль народ, его рабочую силу, собственность народа…».
Различия между англосаксонским и европейским типом фашизма условны, они лишь демонстрируют преобладающую реакцию. На практике они являются лишь составными частями одной и той же либеральной доктрины.
Возникает закономерный вопрос: почему в страхе перед большевизмом в одних странах победил тоталитарный фашизм, а другие прошли путь социалистических преобразований и оказались на новом витке развития? С чего это вдруг русские и немцы ни с того ни с сего бросились в крайности тоталитаризма?
Мнение О. Ференбаха отражает либеральный подход, он считает, что первопричины целиком субъективны: «Любая попытка разобраться в причинах… крушения (Веймарской республики) с неизбежностью приводит к одному и тому же выводу: немцы не смогли принять и переварить свое поражение. Однако, это утверждение будет справедливо лишь в том случае, если его дополнить другим: немцы, в большинстве своем, не осознали, что у них есть шансы демократического развития и, соответственно, не смогли воспользоваться им»{994}. Подобную трактовку, дает и А. Буллок, связывая приход фашистов к власти с особенностями, которые по его мнению, были свойственны исключительно германскому обществу: «Карьера Гитлера может быть описана, как доведение до абсурда наиболее мощной традиции существовавшей в Германии со времени ее объединения. Вот к чему привели национализм, милитаризм, поклонение успеху и силе, культ государства и Realpolitic»{995}. Другими словами, немцы оказались не готовы к демократии, а пепел Клааса жег их сердца, и как только представилась возможность, они дружно бросились в радикализм и фашизм…
Сторонники политэкономического подхода, в свою очередь, утверждают, что в основе появления фашизма лежали не субъективные, а вполне закономерные и объективные тенденции:
«В каждом обществе в любое время существуют бациллы фашизма (тоталитаризма)… — считает У. Авнери, израильский публицист. — Носители их на обочине. Нормально функционирующая нация может держать эту группу под контролем». Действительно, как вспоминал С. Визенталь, бывший узник концлагеря: «Мир не принимал Гитлера всерьез, мир рассказывал о нем анекдоты. Мы были так влюблены в прогресс нашего столетия, в гуманность общества, в растущее согласие в мире…»{996} «Но потом что-то происходит, — продолжает У. Авнери, — Экономическая катастрофа, повергающая многих в отчаяние. Национальное несчастье, поражение. Внезапно презираемая группа «обочины» становится значимой. Она мгновенно инфицирует политиков, армию и полицию. Нация сходит с ума…»{997}