Турбо Райдер

Гельвич Ростислав Реональдович

Его жена сразу же встала со стула, подошла к нему, обняла и прижала его голову к своей груди.

– Что ты, что ты...
– зашептала она.
– Что ты, я понимаю, не надо...

– Почему я должен тебя терять? Почему я не могу тебя забыть?

– Успокойся, хороший мой, успокойся, всё в порядке...

Он пару минут не мог ничего сделать, слёзы просто лились. Потом перестали. Конечно. Никто не обращал внимания.

А она понимала. Она всегда понимала.

– Мужчины. Всегда-то вы более эмоциональны. Какой же ты у меня хрупкий.

Она

хотела отойти и снова сесть, но он схватил её за руку.

– Танцевать. Уже рассвет. Рассвет уже. Давай потанцуем.

– Потанцуем? Но... я же пою!

– Вот и пой.

Отец человека вытащил свою жену на середину зала и прижал её к себе. Сперва они неловко закружились , но потом это стало настоящим танцем.

Теперь уже она прижала лицо к его груди. Но слёз он не ощутил. Когда она посмотрела ему в глаза, он увидел, что она улыбается.

– Ты сказал, рассвет близко?

– Да.

– Рассвет полон мечтаний. Их очень много.

– И одна из них наша.

Она помолчала, а потом заговорила опять:

– Рассвет. Но все звёзды всё равно видно. И у каждой, я уверена есть мечта.

– Так много звёзд... Как же много звёзд.

– А песня? У каждой звезды есть песня, ведь правда?

– Ветер. Ветер полон песен. И одна из них наша, любимая.

– Так много звёзд и так много песен... у каждой есть мечта.

– А ведь вокруг так много звёзд.

– Так много звёзд.

Она встала на цыпочки потянулась к нему, чтобы поцеловать его. Прекрасная. Идеальная. Невыразимо, неописуемо, нет-таких-слов-чтобы-это-сказать-красивая.

И, хотя реальная раньше, но теперь воображаемая.

Воображаемая.

Отец человека открыл глаза.

Он увидел тарелку с куском ковра, посыпанным гнилой землёй и старым сеном.

Он увидел стены дома. Из окна он увидел кусок затянутого серыми облаками неба и светящую даже днём фиолетовую луну.

А вот своей жены, любимой жены он не увидел.

Пальцами правой руки отец человека прикоснулся к своему лицу и подушечками почувствовал невысохшие дорожки слёз.

Подскочив и дико заорав, он подхватил тарелку и швырнул её в стену. Он схватил стол и рванул его на себя, а потом тоже швырнул в стену. Он забегал по дому, крича, вереща, визжа, как маленький ребёнок, внезапно осознавший, что смертен, пытаясь хоть как-нибудь выбить из головы эти опять нахлынувшие воспоминания о ней, о ней, о ней, о той, кого рядом с ним не было, кто... бросила его.

Крик не принёс покоя. Вся злость так и осталась в отце человека. Глухо, но как-то отстранённо рыча, он вернулся в кухню, пригладил волосы, и начал рыться в шкафчике с кухонными принадлежностями. Быстро нашёл нож. Попробовал пальцем, острый ли? Острый.

Отец человека оделся и вышел из дома. Его переполняла ненависть. Он пошёл в направлении железной дороги. Наверняка кого-нибудь на ней можно поймать.

Три-точка-два. Снова про отца человека после того, как его сына убили

Меж

тем, когда отец человека выбежал из дома, погода стояла просто замечательная. Всё-таки только-только перестала звучать песня про то, что среди множества мечт, есть чья-то особенная мечта, среди множества звёзд, есть чья-то особенная звезда, и всё вокруг ещё дышало счастьем, пусть даже и воображаемым.

Но стоило отцу человека выбежать за ворота, как сразу всё кончилось, и остатки чего-то хорошего, пусть мало осталось в нём этого хорошего, выветрились из него моментально. Женщина, которая танцевала с ним и целовала его напоследок, слезы на его лице высохли, и снова он бежал вперёд и вперёд, как когда-то, вот только теперь вокруг было серое небо, мёртвая земля и больше ничего.

Лишь изредка всхлипывала и стенала продавщица. Но к этому звуку отец человека уже привык.

В остальном же - замечательная была погода. Даже несмотря на налитое серостью серым-серо серое небо, которое не могло бы стать ещё серее, даже если захотело бы. Даже несмотря на полную серостью серым-серо серую землю, которая не могла бы стать ещё серее, даже если захотела бы. Всё остальное, помимо земли и неба, было неважно. Дома и дома, воздух и воздух, пусть даже и остатки деревьев.

Отец человека бежал вперёд, как бежал когда-то. Даже когда у него начали болеть ноги, он не обратил на это внимания, а потом ноги и вовсе болеть перестали. В руке отец человека зажимал нож. Отец человека продолжал бежать, осознавая что он делает и почему, но, меж тем, мыслями он снова был где-то далеко, но не в кафе, где его жена пела босанову (то было место для счастья и покоя), нет, теперь он просто вспоминал. Когда-то давно он бежал точно так же, вот только вокруг всё было совсем иначе.

Ведь вокруг был город - не самый большой и не самый маленький, своими домами-коробками отъевший огромную часть территории у леса. Они сначала воевали, но потом жили друг с другом вполне себе мирно, лес и город. Лес рос вокруг города, храня в себе животных и прочие милости, а город стоял где-то в лесу, храня в себе в основном людей. Одним из этих людей был отец человека, который в те времена не так уж и много прожил, но явно не меньше двадцати лет, хотя так и не сказать сразу. Глядя на себя в зеркало (когда он глядел на себя в зеркало, были такие моменты) отец человека видел стройного юношу, чаще в светлых, клетчатых рубашках ,в серых брюках, и в туфлях под цвет ремня - ведь мужчину делает стиль.

Женщина в халате, точно подогнанном по изящной фигуре, нахмурилась, сузила глаза, совсем уж превратив их в две щёлочки, и покачала головой. Её приемный сын стоял перед зеркалом и тоже хмурился, но по другой причине:

– Коричневые туфли с чёрными брюками? Серьёзно?

Отец человека холодно окинул взглядом себя и, не обращая внимания на приёмную мать, отстранено отметил складки кожи, словно мог отчётливо, как под микроскопом, видеть каждую клеточку эпидермиса.

– Прыщи, не лезут, нет? Вроде нет...