Турецкая романтическая повесть
Шрифт:
Тут я на него дуло маузера из окна наставил.
— Врешь, Сорик-оглу! Жив литейщик! Ты ему кинжал в спину всадил, а он ожил, чтоб за все с тобой сквитаться!
Музыканты враз смолкли. В тишине голос Джемо зазвенел:
— Мемо!
Сорик-оглу и секретарь шеи в плечи втянули. Глаза вытаращили, на потолок уставились. Джемшидо им кричит:
— Кто с места тронется — убьем на месте!
Я Джемо окликнул:
— Хватай кинжал с подноса и отходи в угол!
Джемо живо сделала, как я сказал.
— Эй ты, сукин сын! — кричу я музыканту, что ко мне всех ближе сидит. — Брось саз, отвори двери.
Тот на агу своего косится. Я маузер
— Отворяй, а не то башку продырявлю и тебе и твоему хозяину.
Пошел он к дверям — я кликнул моих людей, что снаружи у дверей стояли:
— Распахнется дверь — вбегайте в дом.
Вбежали они в дом, а я у окна Джемшидо оставил, сам вниз спустился. Только я в комнату вошел, и Джемшидо вслед за мной. Вывели мы всех из дома во двор. Я Сорик-оглу дулом подталкиваю, Джемшидо — секретаря.
Сорик-оглу язык проглотил от страха. Дрожит на морозе, как собака. А секретарь еще хорохорится:
— Мало вас шейхи да аги учат, бандитов! Вы еще и на меня, законную власть, руку подымать! Вам это даром не пройдет!
Джемшидо его дулом в спину ткнул.
— Уймись, подлая тварь! Какого еще уважения тебе надо? Ты запятнал честь Гази-паши! Наши братья за Гази-пашу кровь проливали, а ты этих героев разорил подчистую, детей их без куска хлеба оставил! Наши братья по горам, по ущельям с врагом насмерть бились, а ты их — по щекам лупить, свои жадные ручищи к нашим сестрам протягивать! Такого и Езид [55] над рабами Али не творил! Какой ты защитник власти после этого! Подавай сюда свою печать!
55
Езид — халиф, во время правления которого был убит Хусейн, сын халифа Али.
Тот потоптался — делать нечего, отдал.
Вывел я Сорик-оглу во двор.
— Ну, Сорик-оглу, пришел черед расквитаться с тобой за все твои подлости, за все горе, что ты бедному люду принес. Твой наемный палач мне сам рассказал, как ты его за два мешка муки купил. И про твои пакости в Чакалгедии знаю. Поведали мне, как ты над народом измывался. Джаферо, Хайдаро и Вело в земле лежат. Дитя мое еще в материнской утробе под твоим сапогом испустило дух. Пришло время за все ответ держать.
Молчит Сорик-оглу, только слышно, как челюсти лязгают.
Тут Джемо ко мне подходит — глаза молнии мечут.
— За невинное дитя, что погибло в моей утробе, дайте мне самой с ним рассчитаться. Он меня кровью залить хотел. Так пусть захлебнется той кровью!
Раздобыла где-то мотыги, отбила у них черенки.
— Я никого тебя за руки держать не заставлю. Бери-ка палку, продли свою жизнь.
Подает ему один черенок, другой себе взяла.
— Вставайте все в круг! — кричит. — Смотрите, как этот шакал подыхать будет!
Джемшидо запыхтел от удовольствия:
— Молодец, Джемо. Ловко придумала!
Видно, уж знает, что зрелище будет отменное.
Велел я своему человеку принести головешку из очага, чтоб получше двор осветить.
Стали биться. Вижу — Джемо на дубинках биться мастер. Куда Сорик-оглу ни повернет, она ему ходу не дает, удары его играючи отбивает. Загоняла его до поту, в атаку перешла. С первого удара у него дубинку из рук вышибла. После по правому плечу погладила — рука его тряпкой повисла. Ударился он бежать. Она одним прыжком догнала и по другому плечу тюкнула. Застонал Сорик-оглу, в ноги ей повалился.
Обнял я Джемо. Упала она мне на грудь, зарыдала горько.
Тем временем секретарь почуял, что за ним глаза нету. Юркнул потихоньку в заднюю калитку и тут же мы его истошный вопль услыхали. Та калитка прямо в пропасть открывалась. Через нее, видать, из дома мусор выбрасывали. Разогнался секретарь и на полном ходу в пропасть загремел, черная пасть его проглотила.
Джемшидо мне и говорит:
— Такую, видать, смерть ему всевышний положил.
Остальные дела мы живо обделали. Вывели из хлева скотину, караульных отперли, руки им связали, за ворота их оттащили. Тело Сорика-оглу в дом приволокли. Поплескали из лампы маслом в разные углы, чиркнули спичкой. Двери закрыли.
Глянул я в последний раз, как пламя бушует, из окон и дверей языки высовывает.
— Вот и сквитались, — говорю. — Теперь нам у османцев на виду оставаться не след. По коням!
На одного коня я Джемо усадил, на других — караульных со связанными руками.
В путь пустились. Позади нас — черные клубы дыма до неба, впереди — полоса рассветного луча, опоясавшая золотом гору Зозана. Вдали, у самой кромки неба, ждали нас горы Дерсима, закутав белые снежные вершины в черные платки грозовых туч.
Яшар Кемаль
ЛЕГЕНДА ГОРЫ
Перевод А. Ибрагимова
Приткнулось на склоне Агрыдага, чуть пониже вершины, озерко — Кюп-гёль называется. Невелико оно собой, не больше тока молотильного, зато глубиной — что колодец бездонный. Со всех сторон обступили его багряные скалы с острыми, поблескивающими, словно лезвие ножа, гранями. От этих каменных глыб тянется к озерку сначала широкая, а потом поуже полоса мягкой медноцветной земли, иссеченной многочисленными тропками, с разбросанными кой-где зелеными луговинками. Вода в этом озере — синяя-синяя. Такой густой, такой бархатисто-ласковой синевы, хоть весь свет обыщи, нигде больше не увидишь.
Так выглядит Кюп-гёль ранней весной, когда от снега остается лишь тонкая кайма. Минует день-другой — и склоны горы сплошь захлестнут волны зелени, а берега озера усыплют мелкие цветы: синие, желтые, алые, лиловые. Даже издали они бросаются в глаза своей колкой яркостью, а их резкий аромат, сливаясь с ароматом воды и медноцветной земли, дурманит голову.
Каждый год в эту пору собираются здесь чобаны — молодцы все как на подбор статные и ладные, с печальными карими глазами и длинными тонкими пальцами. Они расстилают свои бурки под багряными скалами на медноцветной земле, земле древней весны, и усаживаются кругом. В предутренней тьме, когда небо густо засеяно зернами звезд, они достают из-за кушаков свои рожки — кавалы — и начинают играть мелодию «Гнев Горы».