Туристы

Евтушенко Анна

— В этом дневнике есть что-либо про «брахмаширас»? — осведомился Миркин, которому ничего уже было не интересно из-за жары, клопов и голода. Да, голод был силён, как лев, он безжалостно грыз, хуже клопов и подводил кишки и желудок вверх, ближе к пищеводу. Миркин хотел выйти из проклятого душного архива, покинуть всех клопов и всех немцев, и что-нибудь схомячить, хотя бы чёрствую краюху чёрного хлеба.

— Сейчас, должно быть, — надеялся Иванков, поднимая удушливую пыль. — Фогель стоял как раз в Докучаевске, в то же время, когда «брахмаширас» должен был работать… Кстати, я говорил, что тогда Докучаевска не было ещё, а был городской посёлок Еленовские Карьеры, но это не суть важно, поэтому я не

буду забивать вам голову…

— Считаете, что Фогель был вашим «фанатиком»? — уныло осведомился Миркин, которому до всего этого не было никакого дела. Он едва проглотил рвущееся наружу недовольное «Я понял!» — сколько можно повторять про эти Карьеры? Какая к черту разница, как называлось это клоповое захолустье?

— Нет, не думаю, — отказался от Фогеля переводчик Иванков. — Его не расстреляли, а просто отвезли в лагерь для военнопленных, значит, он ничего такого и не сотворил. Меня беспокоит вот этот субъект на фото, в центре. Видите, как все остальные от него отодвинулись?

«Хоть бы поскорее это закончилось», — думал Миркин, следя глазами за перемещением клопов по потолку. Вот ползут, сейчас услышат их с Иванковым дыхание и начнут отваливаться на голову, как бомбы…

— Стоп! — внезапно пискнул Иванков и застопорил свой указательный палец на одной из пыльнющих страниц. — Тут, внимание, читаю! — проревел он, словно бы объявлял старт Летней олимпиады. — Слушайте!

Миркин стал слушать, а что ещё ему делать? Барсуку повезло: сидит в прохладном бункере, без клопов, работает с «брахмаширасом», ест, когда хочет… А он?

— Вот, число: пятое марта сорок третьего года, — читал между тем Иванков, который, казалось, совсем не хотел есть. — Он пишет… — переводчик надвинул на нос очки, водил по строчкам пальцем, скрупулёзно считывая каждую буковку, перерабатывая её в своём мозгу, превращая немецкий текст в русский, для Миркина. — Вот тут: «Время десять часов шесть минут. Налетела красная авиация. Я побежал в убежище: они начали бомбить. Я молюсь, потому что вокруг меня дрожит земля. Внезапно красная авиация прекратила бомбить. Земля дрожит до сих пор: самолёты русских падают вниз. Я знаю, что это герр группенфюрер применил вундерваффе».

Миркин засыпал от жары и заснул бы, если бы его не будили клопы. Однако сообщение, сделанное этим весьма скаредным чудаком Фогелем целых шестьдесят восемь лет назад взбудоражило его настолько, что он даже проснулся и встрепенулся. «Самолёты падают вниз» — написал Фогель, «Машина на ногах уничтожила все танки с одного выстрела…» — писал некой Маше неизвестный солдат. Кажется, «брахмаширас» — это что-то атомное… хотя счётчик Гейгера, принесенный Барсуком, около него молчал…

— Вот что, — Иванков перегнулся через стол и схватил фотографию коменданта Фогеля из-под локтя Миркина. — Мне тоже кажется, что нам с вами удалось выделить человека, который имел прямое отношение к этому дурацкому «брахмаширасу». Вот он, — Иванков взял шариковую ручку Миркина и жирным кругом ограничил от остальных того субъекта, который гордо высился в середине фотографии, распихав остальных по углам. — Скорее всего, этот голубчик и являлся у них группенфюрером. Смотрите, Миркин, как он стоит?

— Как Теплицкий, — пробормотал Миркин, мечтая о кондиционере и холодном пиве. — Выпендривается точно так же…

— Вот именно, — согласился Иванков, постукивая колпачком от ручки по донельзя самовлюблённому лицу этого «группенфюрера», который стоял, гордо подбоченившись, и к тому же, улыбался, как какой-нибудь Том Круз. — Найти самого изобретателя мы не сможем, как бы ни пыжились: немцы секретили такие вещи, как черти. Но насколько я понял — этот человек знал, как включить «брахмаширас». Думаю, Теплицкий выпустит вас отсюда, если вы принесёте ему информацию про него.

— А

вы? — удивился Миркин, единственным желанием которого сейчас было вскочить и сбежать куда подальше от мерзопакостных клопов, которые своей наглостью были хуже, чем те фашисты.

Иванков вздохнул так уныло, что Миркину показалось, будто бы переводчик собирается отбросить в духоте архива коньки, или склеить ласты.

— Мне тоже надоело тут сидеть, мне бы пепси-колы… — угрюмо проворчал Иванков, нервно листая дневник коменданта. — Однако наш с вами знакомец Теплицкий навесил на меня ещё и герб. Я должен выяснить, кому он принадлежит, а если не выясню — неуч Теплицкий объявит его своим.

День энный.

Профессор Миркин и переводчик Иванков продолжали дышать клопами. Надеясь на скорое освобождение, Миркин рьяно выискивал хоть что-нибудь о гордом человеке с фотографии Фогеля, а Иванков, нагруженный гербом — посылал разнообразные запросы в какие-то исторические университеты, в центры геральдики, даже за границу. Посылал по Интернету, притащив свой ноутбук, потому что в Докучаевском архиве компьютера и в помине не бывало. Он ещё на прошлой неделе посылал запросы в Донецк и в Киев, но Донецк и Киев не знали, чей герб висит на стене бункера, который Теплицкий уже успел именовать в свою честь. Сейчас очередь дошла до Москвы и Санкт-Петербурга. Если и там выйдет пробой — Иванков дойдёт до Берлинского университета.

У Миркина дела шли не лучше: он не нашёл ничего про группенфюрера. Только фотографию и запись о том, что сей тип умел стрелять из «брахмашираса». Всё. Архив молчал. Говорили лишь клопы, и их слово звучало так: «ЕДА!». Миркин был весь искусан, на местах укусов зудели волдыри. В который раз он не усидел на месте, швырнул всё, что читал, под стол и выскочил в сравнительно прохладный коридор прочь от клопов, духоты и Иванкова, который, не замолкая, бубнит себе под нос какую-то монотонную скучную песню. В коридоре было тихо, но нестерпимо пахло печёным, от чего у Миркина образовался град слюней, а желудок урчанием напомнил: «Вы, господин, не завтракали и не обедали, а если вы ещё и не поужинаете — я подарю вам, сэр, гастрит». Миркин добрался до лестницы и поднялся наверх, к буфету, желая купить там хотя бы, какой пирожок. В буфете работала буфетчица Лиля, ей можно дать лет двадцать пять. Она всегда всем улыбается, носит яркие блузки и рыжие волосы — ясно, что хочет изыскать супруга. Однако для этой цели ей бы не красить кукольные глазки, а сбросить килограмм двадцать, тогда у неё будет больше шансов на успех в этом нелёгком мероприятии.

Лиля протирала витрину, где возлежали аппетитные пирожки. Она сама не раз запускала в эту самую витрину белу рученьку, унизанную колечками, и выхватывала пирожочек-другой. Сейчас тоже, вытирая тряпочкой витринное стекло, она как бы, невзначай, откинула заслонку из прозрачной пластмассы и ухватила за румяный бочок жареный пирожок со сгущёнкой. Смачно откусив от него половинку, она продолжила работу, мурлыча под курносый напудренный носик:

— А на море белый песок…

Лиля в буфете была не одна: за одним из столиков пристроила свои телеса постоянная клиентка — Поэма Марковна. Директриса, колышась, откусывала малюсенькие кусочки от слоёного кремового пирожного и запивала его горячим шоколадом. А напротив неё сидела незнакомая Миркину старушка. Невысокая, худенькая такая старушка, одетая в халатик мелким цветочком, с косыночкой на голове, в очках и с палочкой. Зачем ей было сюда приходить, известно одному богу, сколько ей лет — то же самое, только бог мог бы сказать. Однако старушка оказалась проворной. Она заметила, как Миркин подползает к прилавку, как покупает у Лили целых четыре пирожка, как собирается уползти… и зачем-то подозвала его, бодро махнув старческой рукой: