Турмс бессмертный
Шрифт:
Я догадался, что он сговорился с Арсиноей получить мое согласие сопровождать Ксенодота и Скита в Ионию, а оттуда к великому царю в Сузы. Я подозревал также, что Арсиноя, сама того не желая, рассказала Ксенодоту обо мне нечто такое, что знать ему было вовсе не обязательно. Вот чем объяснялась ирония в его голосе, когда он произносил мое имя.
Но годы, проведенные у сиканов, научили меня сдержанности, поэтому я промолчал и спокойно последовал за Ксенодотом в баню. Арсиноя тоже пошла за нами, так как не хотела оставлять нас один на один.
Мы замечательно искупались; горячая вода и хорошие притирания благотворно
— Когда я смотрю на тебя, — льстиво сказал он Арсиное, — я жалею, что боги сделали меня не таким, как прочие мужчины. Турмс, должно быть, счастлив иметь женой столь несравненную красавицу, и чем больше я наблюдаю за вами обоими, тем труднее мне поверить, что вы по происхождению сиканы и принадлежите к темнокожему и кривоногому племени.
Стараясь не разжигать его любопытства, я равнодушно спросил:
— А сколько сиканов тебе довелось повидать, Ксенодот? Истинные сиканы стройны и хорошо сложены. Посмотри хотя бы на нашу рабыню Анну. Возможно, ты встречал только тех, кого изгнали из племени и кто живет в убогих шалашах и выращивает горох на опушке леса.
Арсиноя сказала не задумываясь:
— Но ведь Анна не сиканка, она родом из Сегесты. Впрочем, я не могу не признать, что среди сиканов есть много прекрасных, сильных мужчин.
Она поболтала своими стройными белыми ногами в горячей воде, кликнула слуг и приказала помыть себе волосы. Я тоже неторопливо вымыл голову и лишь потом сердито обратился к Арсиное:
— И для меня, и для тебя было бы лучше, если бы ты появилась на свет немая.
Ее прелести вызывали у меня сейчас только отвращение, ибо я не мог простить ей, что она выдала Ксенодоту слишком много наших секретов. Мое раздражение возросло, когда мы сели за стол. Я и Арсиноя давно отвыкли от вина и поэтому очень быстро опьянели. Ксенодот искусно натравливал нас друг на друга, и в конце концов мы поссорились.
Раздраженный, я покинул пиршественное ложе и, поклявшись луной и морским коньком, воскликнул:
— Предсказания и знамения сильнее твоей алчности, о Арсиноя! Если ты не хочешь ехать со мной, то я отправлюсь в путь один.
Ксенодот, однако, не отнесся к моим словам серьезно:
— Сначала проспись, а потом уже произноси подобные клятвы.
Но я, одурманенный вином, раздраженно кричал, не слишком задумываясь над тем, что говорю:
— Мне все равно, Арсиноя! Если тебе кажется, что Ксенодот обеспечит тебе лучшее будущее, то иди с ним туда, куда он позовет. Он наверняка сумеет выгодно продать тебя первому попавшемуся богатому и знатному персу. Только имей в виду: за решеткой гарема ты будешь скучать по свободе куда больше, чем по жизни в роскоши!
Арсиноя взмахнула рукой с зажатой в ней чашей, так что вино расплескалось по всей комнате, и ответила:
— Ты отлично знаешь, чем я пожертвовала ради тебя, Турмс. Ведь я то и дело подвергала свою жизнь опасности. Но теперь мне надо подумать о моем ребенке. С годами ты становишься все упрямее и привередливее, а в последнее
И она, покачиваясь и икая, поклялась именем богини, что скорее бросит меня, чем отправится со мной в Рим. Клятвы ее немногого стоили, но я все же понял: она давно все обдумала. Увидев, что я не испугался ее угроз, Арсиноя впала в еще большую ярость и закричала:
— С этого дня мы будем спать отдельно! Мне надоело видеть твое кислое лицо, а твоим телом варвара я брезгую так, что меня сейчас стошнит!
Ксенодот попытался заткнуть ей рот, но Арсиноя со злостью укусила его в палец и что-то пробормотала, после чего ее вырвало вином и она мгновенно уснула там, где лежала. Я отнес ее в спальню и попросил Анну присмотреть за ней. Я так разозлился, что решил не спать больше с Арсиноей в одной комнате.
Когда я вернулся в пиршественный зал, Ксенодот сел рядом со мной, положил мне руку на колено и сказал с издевкой:
— Ты сам себя выдал, Турмс. Никакой ты не сикан. Только грек может давать такие клятвы. Однако меня тебе нечего опасаться. Если даже ты бежал из Ионии, боясь гнева великого царя, то я могу заверить тебя, что он никогда не жаждет мести ради самой мести. Услуги, которые ты сможешь ему оказать, значат больше, чем ошибки, совершенные в прошлом.
Не сомневаясь в его правоте, я, однако, не мог изменить своего решения. Знамение указывало на север, а не на восток. Я пытался ему это объяснить, но он продолжал настаивать на своем, а когда понял, что уговорить меня невозможно, предостерег:
— Не стоит так упорствовать, Турмс. Если ты имеешь в виду пожар храма в Сардах, то запомни: имени поджигателя никто не знает, а я вовсе не собираюсь выдавать тебя. Жена же твоя поступила мудро, когда рассказала мне о твоих опасениях. Я слышал также, что ты пиратствовал на море. Так вот учти: ты в моих руках, Турмс. Стоит мне позвать стражников — и ты пропал.
Как же я ненавидел сейчас Арсиною, которая легкомысленно предала меня, чтобы заставить отказаться от принятого решения и отправиться с Ксенодотом на восток! Долго сдерживаемый гнев, как раскаленная лава из расщелины сотрясающейся горы, вырвался из меня, и я внезапно осознал, что мне уже все равно. Я сбросил руку Ксенодота с моего колена и сказал:
— Я считал тебя своим другом, но теперь я проник в твои замыслы и презираю тебя. Чем ты пугаешь меня? Стражей? Да я сейчас сам отдамся им в руки, и пускай потом карфагенские жрецы сдерут с меня кожу, Арсиною накажут как сбежавшую из храма рабыню, а Мисме, дочь рабыни, продадут на невольничьем рынке. То-то будет шуму в Панорме — и все по твоей милости! Представляю себе радость великого царя, когда он узнает об этом деле…
И, помолчав, я добавил:
— Знамение, данное мне, однозначно и бесспорно, и Артемида в Эфесе и Афродита в Эриксе оспаривают друг у друга право помочь мне. Обидев меня, ты обидишь и их, и я обязан предупредить тебя об их всесилии. Судьбой, которая мне предназначена, я сумею распорядиться сам, и никто не сможет помешать мне. В Сузы я с тобой не поеду.