Тускуланские беседы

Цицерон Марк Туллий

(18) Я не требую, чтобы ты называл боль теми же словами, что и Эпикур, поклонник наслаждений; он-то, конечно, сказал бы в Фаларидовом быке то же, что и на собственной постели; но я вовсе не приписываю мудрости такой силы против боли. Терпеливо сносить — этого достаточно, чтобы мудрец выполнил свой долг; радоваться при этом — требование уже чрезмерное.

Да, конечно, боль — вещь жестокая, горькая, мучительная, противоестественная, терпеть и сносить ее трудно.

(19) Взгляни на Филоктета, которому не стыдно было стенать, — он ведь видел, как сам Геркулес вопил на Эте от непереносимой боли. Ничем не могли помочь Филоктету стрелы, полученные им от Геркулеса, когда

Змеиным зубом жилы уязвленные По телу с ядом разнесли мучение.

И вот он восклицает, моля о помощи, мечтая о смерти:

…Увы,

увы! Кто сбросит меня В соленую зыбь с вершины скалы? Снедает меня, сокрушает дух Больная, жаркая рана.

Трудно поверить, что это не зло, и к тому же немалое, заставляет его так вопить.

(20) Но взглянем дальше — на самого Геркулеса, сокрушаемого раной и самою смертью снискивающего себе бессмертие! Какие стоны испускает он у Софокла в «Трахинянках»! Когда он надел тунику, которую Деянира намазала кровью кентавра, и яд уже проник в его члены, он кричит:

О, как назвать, о, как такое вынести [54] , Что мне терпеть душой и телом выпало! Нет, ни самой Юноны гнев безжалостный, Ни злостные веленья Еврисфеевы Не превзойдут коварства этой женщины! Она меня опутала одеждами, Безумной болью тело бередящими, Дыхание из легких вырывающими; Нет сукровицы в жилах обескровленных, Все тело иссыхает, болью скручено, Я весь отравлен тканою заразою. Не вражья длань, не от Земли рожденная Толпа гигантов, не в двойном обличии Кентавр нанес удар мне поражающий — Не сила греков и не дикость варваров И не свирепость дальних земножителей, Разогнанных в пути моем в кругу земном, — Нет, это мужа погубила женщина! О сын, будь для отца ты сыном истинным: Любовь к отцу, низвергни жалость к матери! Схвати ее руками благочестными! Дай увидать, она иль я святей тебе! Пусть смерть отца не будет неоплакана,

54

Софокл, «Трахинянки», 1063 сл. В своем переводе Цицерон намеренно усиливает пафос подлинника.

(21)

О ком бы должен целый мир печалиться! Увы, я плачу, плачу, словно девица, Без стона выносивший все труды свои! Я обессилен, поражен и гибну я. Встань ближе, сын, запомни муку отчую, Взгляни на торс, изглоданный отравою, Взгляните все! А ты, небесный сеятель, Молю, срази меня слепящей молнией! Опять, опять нахлынуло мучение, Нахлынул жар. О, руки всепобедные,

(22)

О, грудь моя, плечо мое, спина моя, Ладони, под которыми Немейский лев, Скрипя зубами, испускал дыхание, О, гидру длань смирившая Лернейскую, Стада двутелых гибелью настигшая, На Эриманфе свергшая губителя, Из темного из Тартара изведшая Пса — гидры трехголовое отродие, Пронзившая дракона стоизвивного, Что стражем был при златоносном дереве, Победная в победах неиссчитанных, Ни с кем, ни с чем ту славу не делившая…

Можем ли мы презирать боль, если сам Геркулес на наших глазах страдает так нестерпимо?

(23) Но вот перед нами Эсхил, не только поэт, но и пифагореец, как случалось нам слышать. Как переносит у него Прометей свою казнь за Лемносскую кражу?

Это там утаен от смертных огонь, И его-то похитил мудрец Прометей, И за этот обман по воле Судьбы Казнит его страшно Юпитер.

И

вот какие свои казни перечисляет он, пригвожденный к склону Кавказа:

Титанов племя! О мои сокровники [55] ! Урана дети! Видите: к скале крутой Прикован! Бурной полночи страшась, моряк Среди зыбей причаливает утлый челн В безлюдье диком. Так же пригвоздил меня В пустыне Зевс. А руку приложил Гефест. Он костылями (ремесло свирепое!) Пробил ступни. Эриний стан, угрюмый кряж Здесь сторожу, к мучениям приученный,

(24)

И в каждый третий, трижды ненавистный день На тяжких крыльях Зевса посланец летит И рвет когтями тело — корм чудовищный! — И гложет печень жирную. Насытившись, И кычет зычно, и крылами бьет, и хвост Ленивый в кровь мою макает черную. И вновь обглоданная печень вырастет, И к корму вновь голодный прилетает гость: Питаю сам своих мучений сторожа, А он меня поит бессмертной горечью. Цепями Зевса скован, не могу врага Крылатого от горькой отогнать груди.

55

Отрывок из трагедии Эсхила (не сохранившейся) «Прометей освобожденный», представлявшей собой продолжение известного «Прометея прикованного».

(25)

Себе я сам стал тошен. Боль измаяла.

Хочу я смерти: смерть освободит от мук,

Но гибель отгоняет от меня Кронид,

И к телу липнут сгустки крови мерзостной,

Старинной, за столетия свернувшейся.

И в зное солнца тает кровь, и каплями

На древний камень гор Кавказских капает [56] .

Трудно не признать, что перед нами несчастный человек; а если он несчастен, стало быть, боль — это зло.

(26) — До сих пор ты как будто со мною не разноречишь. Но я хотел бы узнать, откуда эти стихи? Я их не знал.

56

Перевод А. Пиотровского.

— Вопрос законный, и я тебе отвечу. Я ведь сейчас живу на покое?

— Так что же?

— В бытность твою в Афинах ты бывал, наверно, на уроках философов?

— Конечно, и с большой охотою.

— И ты замечал, наверно, что хотя никто из них не отличался богатством красноречия, они все же вставляли в свою речь стихотворные примеры?

— Да, а Дионисий-стоик даже очень часто.

— Верно; но у него они звучали как заученные, без отбора, без изящества; а вот Филон читал их и с должным ритмом, и с выбором, и к месту. И так как эти старческие декламации мне понравились, то и я потом стал пользоваться примерами из наших поэтов, а когда их не находилось, то многое переводил с греческого сам, чтобы и латинская речь не оставалась без прикрас такого рода.

(27) Правда, это обращение к поэтам не обходится без вреда. Мужественных героев они представляют стенающими, приучая этим наши души к мягкости; а стихи их так сладостны, что не только читаются, но и сами собой запоминаются. Так, помимо дурного домашнего воспитания, помимо жизни изнеженной и вялой, еще и поэты обессиливают все мышцы нашей доблести; поэтому не без оснований Платон изгоняет их из придуманного им государства, так как они подрывают добрые нравы граждан и добрый порядок всего государственного устройства. Но мы-то, выучившись в Греции, читаем и запоминаем поэтов с детства, считая такое образование ученым и благородным.

(28) Но с какой стати сердиться на поэтов? Ведь и среди философов, наставников доброго, есть такие, которые считают боль высшим злом. Тебе и самому это только что так казалось; но стоило мне спросить, хуже ли боль, чем позор, как ты сразу оставил эту мысль. Но спроси Эпикура — и он скажет, что даже несильная боль хуже, чем наихудший позор; да и сам позор плох только тем, что приносит боль. Но разве принесло Эпикуру боль это утверждение, будто она — худшее из зол? а ведь большего позора для философа и придумать нельзя. Но ты меня успокоил, признавшись, что для тебя хуже стыд, чем боль. Если ты будешь так думать далее, то легко поймешь, как противостать боли: ведь для нас не так важно, зло или не зло есть боль, как важно понять, чем укрепить душу против боли.