Тутмос
Шрифт:
— Не будем продолжать, Хатшепсут. Становится жарко, тебе лучше удалиться в свои покои.
— Не смей разговаривать со мной как со своей наложницей! Я не уйду, пока не скажу тебе всё. Я родила тебе дочь, но не думала, что она станет преградой между нами. Похоже, ей ты отдаёшь всю свою нежность, остающуюся от тысячи наложниц, хотя Та-Неферт вряд ли может похвастаться такой же любовью к её детям! А может быть, всё это просто потому, что Меритра царевна и, значит, стоит близко к трону? Всё может случиться, если Нефрура останется бесплодной, а Тутмос наконец вырвется на волю и погибнет где-нибудь в Ханаане! Так что ты думаешь, ступени трона останутся твоими, кто бы не носил двойную корону? А может быть, ты и сам уже мечтаешь о ней?
Звеня, ожерелье пролетело в воздухе, как диковинная золотая птица, и упало в траву почти у самых ног Нефрура. Она испуганно отстранилась, словно птица могла обернуться ядовитой змеёй.
— Хватит! Если я и любил когда-то тебя, это прошло! Запомни, я не военачальник, которого можно купить посулами и подарками, как ты сделала это по моему совету, и я не сладострастный Хапу-сенеб, которому можно пообещать самых красивых певиц из царского дворца! Твой трон держал я, обеими руками, ты царствуешь мирно и роскошно уже четырнадцать лет, но я не намерен превращаться во вьючного осла! — Вслед за ожерельем полетели перстни, они разноцветным дождём посыпались на цветущую изгородь кустарника. —
Что-то просвистело в воздухе, как будто взмахнули плетью, и глухой стон сквозь зубы, похожий на рычание, мгновенно разъяснил испуганной Нефрура, что произошло в нескольких шагах от неё. Вслед за этим раздались быстрые, резкие шаги — Хатшепсут уходила, по пути она, судя по звуку, бросила в траву плеть, только что хлестнувшую Сененмута. Странное чувство, похожее разом и на злорадство, и на жалость, охватило Нефрура, испуганную, оскорблённую всем услышанным. Непрошено, совсем как во сне, всплыло в памяти далёкое воспоминание детства, когда Сененмут был ещё её учителем — голова к голове они склонились над папирусом, на котором начертана карта звёздного неба, и мягкий, приятный голос Сененмута называет созвездия по именам. Нефрура зажмурилась, стараясь отогнать навязчивые образы, но ей это не удалось, как не удалось и сдержать безумный порыв — не сознавая, что делает, она вышла из своего тайного убежища, руками раздвинув цветущие ветви кустарника, и появилась перед бывшим учителем, бледное лицо которого пересекал красный рубец. Это было ужасно, но она едва узнала его — даже красота его померкла, стала похожей на полустёртое изображение на древнем рельефе. Движимая только порывом сострадания, вызванным невольными воспоминаниями, она схватила Сененмута за руку, заглянула ему в лицо, хотя это как раз было немилосерднее всего, и тотчас потупилась, стыдясь и своего движения, и своих внезапно наполнившихся слезами глаз. Ни слова ни говоря, Сененмут мягко отстранил её и, пошатываясь, пошёл по узкой дорожке между тамарисковыми зарослями, шепча что-то сквозь зубы. Помедлив немного, Нефрура последовала за ним. Сененмут шёл не оглядываясь, изредка проводил рукой по лицу — кожа была рассечена до крови, один раз он вытер окровавленные пальцы сорванным ярко-жёлтым цветком. Не зная зачем, молодая царица нагнулась, подобрала этот цветок — кровь Сененмута была обыкновенной, не царской, не божественной, она не собиралась подносить цветок к губам и просто несла его в руке, довольно небрежно, точно сама сорвала для забавы. Должно быть, во дворце уже знали о ссоре царицы с Сененмутом и об ударе плетью — никто не вышел встречать царского любимца, даже рабы и карлики не бросились навстречу. Несколько слуг склонились перед царицей, она даже не взглянула на них, только цветок выскользнул из её пальцев, и она не стала его подбирать. Сененмут вошёл в свои покои, слышно было, как навстречу ему бросились слуги, и вслед за этим раздался крик, такой страшный крик, которого Нефрура никогда не слышала ни во дворце, ни даже на охоте. Сененмут кричал от боли, от ярости, раздиравшей его грудь, в отчаянии бился головой о ложе, судорожно рвал драгоценные покровы, слуги пытались удержать его. Распахнулась дверь, едва не ударив царицу по лицу, слуги бросились куда-то, должно быть, на поиски лекаря, за ними нёсся всё тот же крик обезумевшего человека, в котором было так же мало человеческого, как мало животного в крике умирающего на поле боя коня. Несколько человек с встревоженными лицами прошли по коридору, не заметив прижавшейся к стене царицы, в покои Сененмута вошли два жреца, один из которых нёс небольшую чашу с тёмно-красной жидкостью, и вскоре крик перешёл в хриплый стон, а затем в глухие рыдания. Эти рыдания как будто освободили царицу от заклятья — вздрогнув, она отшатнулась от дверей, беспокойно оглянулась вокруг, боясь встретиться взглядом с кем-нибудь из придворных. Но никого не было, словно вся жизнь дворца затихла и сосредоточилась в покоях бывшего царского любимца. Бывшего? Нефрура закрыла лицо руками. Если так легко может сорваться с неба казавшаяся недосягаемой сияющая звезда, то что же говорить о жизни простых смертных?
Она вернулась в свои покои, измученная, опустошённая. Спросила, что делает Тутмос, и ей ответили, что он отправился на охоту. Помедлив немного, спросила, что делает мать — и получила ответ, что её величества Хатшепсут приказала позвать музыкантов и отправилась кататься по реке на своей любимой золотой барке.
Ни удар плетью, ни долгая болезнь Сененмута, вслед за которой последовало его изгнание, ни горькие жалобы маленькой царевны Меритра, разлучённой с отцом, ни даже появление нового царского любимца ничего не изменили в жизни Тутмоса, как и предсказывал мудрый Джосеркара-сенеб. Новый любимец Хатшепсут, которого ненавидели так, что даже не называли его имени, оказался гораздо хуже Сененмута, ибо сразу взялся за плеть, не приводя в действие указующего жезла. Хатшепсут, выбравшая его из числа наиболее приближённых сановников, сама расплачивалась за свою жестокость, разлучившую её с Сененмутом, — на лице стареющей повелительницы придворные всё чаще замечали выражение растерянности, граничащей со страхом. Если Сененмут, хотя и хитрый, но мягкий по натуре, никогда не вступал в открытую схватку с Тутмосом, то новый любимец сделал именно это, разом ожесточив сердца немногих, но достаточно влиятельных друзей фараона. Однажды дошло до того, что Тутмос схватился за нож в Зале Совета, в присутствии царского сына Куша и военачальников, и никто не остановил его — так сильна была всеобщая ненависть, примирившая даже врагов, и дело кончилось бы плохо для царского любимца, если бы сама Хатшепсут не встала между ним и племянником. Верховный жрец Хапу-сенеб — и тот не мог сказать ни слова, не говоря уже о военачальниках, которые чувствовали себя уверенно только на поле боя, а не в дворцовых залах. Друзья Тутмоса посматривали на него с надеждой и скрытым неодобрением — что же он медлит? Судьба как будто нарочно подарила ему случай завоевать расположение придворных и жрецов, оскорблённых поведением нового любимца, но странное происходило с Тутмосом — он жил словно по привычке, в перерывах между вспышками ярости превращаясь в безвольного, как будто больного или смертельно уставшего человека. О том, чтобы собрать войско и идти с ним в Ханаан, он больше и не думал — по крайней мере, так казалось даже его ближайшим друзьям. Равнодушие, с которым Тутмос узнавал о прибытии иноземных послов, о возведении храмов или проведении нового канала в бесплодной пустыне, не только пугало, но и оскорбляло его друзей, а Нефрура почти не показывалась ему на глаза — так было лучше, по крайней мере он не смотрел так равнодушно поверх её головы. Только Рамери, который почти неотлучно находился при фараоне, видел и знал, что дух жизни ещё не покинул Тутмоса, что его Ба ещё живёт и дышит, хотя и поднимается так невысоко на переломленных крыльях. Со времени возвышения нового любимца телохранители фараона почти не смыкали глаз, ожидая покушения на его жизнь, и нередко казалось, что эти опасения вполне оправданны. Они,
В тот день, когда он после стольких лет вновь заговорил с Раннаи, было неспокойно в царском дворце да и, пожалуй, во всей Кемет — великий Хапи гневался, разлив задерживался уже на восемь дней. Во дворце не было никаких торжественных церемоний и выходов, фараон оставался в своих покоях, Рамери получил милостивое разрешение покинуть дворец до захода солнца. Как ни привык он в последнее время к одиночеству, возможность увидеть Джосеркара-сенеба и поговорить с ним после очень долгого перерыва вспыхнула в сердце Рамери такой радостью, что он не смог противиться ей. Он поспешил в храм Лиона, но там ему сказали, что Джосеркара-сенеб нездоров и уже несколько дней не выходит из дома. Поколебавшись немного, Рамери отправился в дом учителя. Он был там всего лишь несколько раз и всегда чувствовал себя неловко, встречаясь с госпожой Ка-Мут, хотя она и была очень добра к нему, и теперь тоже смутился, называя привратнику своё имя. Робость и смущение усилились, когда он переступил порог покоев Джосеркара-сенеба, тех самых, где когда-то стоял на коленях перед учителем, вымаливая прощение за своё святотатственное намерение. Джосеркара-сенеб лежал, заложив руки за голову, лицо его показалось Рамери осунувшимся и печальным, но он улыбался, когда сидящая рядом с ним в кресле женщина наклонялась и тихо шептала что-то. Рамери не сразу понял, что у ложа отца сидит Раннаи — Раннаи в простом платье, почти без украшений, с живыми цветами в волосах. Она обернулась, когда вошёл Рамери, увидел его и Джосеркара-сенеб. Жрец улыбнулся и сделал Рамери знак приблизиться. Рамери повиновался, хотя вдруг почувствовал в ногах каменную тяжесть — подойдя к ложу, он оказался совсем близко от Раннаи.
— Ты пришёл навестить меня, мальчик? Мы не виделись очень давно… Ты знаешь мою дочь, Раннаи?
— Я не раз видел госпожу Раннаи во дворце, — смущённо сказал Рамери.
— Я тоже видела тебя, Рамери, ведь его величество очень благоволит к тебе и редко отпускает от себя.
— Я думал, что для лучших людей мы все на одно лицо, госпожа.
— Вовсе нет. К тому же мы уже встречались с тобой, разве ты не помнишь?
Тёмный румянец вспыхнул на смуглых щеках хуррита — как багряная краска на шафрановых лепестках.
— Я удивляюсь, что ты это помнишь, госпожа, — пробормотал он, и прекрасная женщина тихо засмеялась, давая понять, что всё отлично помнит.
— Ты стал настоящим воином, я не хотела бы быть врагом, которого ты схватишь за горло. Но может быть, ты забыл всю мудрость, которой учил тебя отец?
— Нет, — тихо сказал Рамери, — нет. Этого забыть нельзя…
По старой привычке Джосеркара-сенеб протянул руку, коснулся ею иссиня-чёрных, густых волос Рамери.
— Верю тебе, мальчик. И благодарю, что пришёл. Во дворце совсем плохо?
— Я не припомню, чтобы когда-либо было хуже.
Жрец грустно покачал головой.
— Знаю, знаю… Все мы оказались бессильными птицами в потоке жестокой бури, вознести нас к солнцу наши крылья не могут. Ты знаешь, что новый любимец царицы приказал повсюду уничтожить изображения Сененмута? Не только то, что вызвало гнев царицы, но и другие, совсем безобидные. Говорят, что он так и не смог оправиться от удара, проливает горькие слёзы в своём поместье в низовьях Хапи. Жестоко, что его разлучили с дочерью, маленькой царевной.
— Она тоже тоскует, хотя и не может понять того, что произошло.
— Горькие же настали дни, если дочь плачет о живом отце! — Джосеркара-сенеб тяжело вздохнул. — Что издавна почиталось величайшим богатством в Кемет? Дети! Они были желанны всегда, будь их отцы землепашцами, художниками, жрецами или царями. Но эту девочку, боюсь, ждёт печальная судьба…
— Не тревожься, отец, — сказала Раннаи, ласково поглаживая его по руке, — разве мало нам своих печалей? Я часто думала о том, сколь печальны были судьбы многих богов — разлучённых Геба и Нут, Осириса и Исиды, Нефтиды, жены Сетха… Разве мы лучше богов, чтобы нам не испытывать печали? Но и умножать её не стоит…
— Это правда! — Джосеркара-сенеб улыбнулся. — Великий Амон создал нас чистыми и прекрасными, как сосуды из драгоценного белого алебастра. И то, что сосуд темнеет, — это лишь наша вина.
— Даже с самой горькой судьбой можно примириться, если помнить об этом, — сказала Раннаи. Но, произнося это, она опустила глаза и тихо вздохнула, и Рамери понял, что она говорит о себе.
— Да, с несчастьями собственной судьбы мы можем и обязаны мириться, — задумчиво сказал Джосеркара-сенеб, — но когда несчастна земля, породившая тебя, ты должен стереть улыбку со своих уст. Вот времена хека-хасут, которые были так недавно. Могли бы мы наслаждаться счастьем собственной жизни, когда священный бык был впряжён в рабочее ярмо?