Тварь непобедимая
Шрифт:
Григорий промолчал. Он не знал, как смотреть в глаза Альке. Все походило на дурной сон, в котором тонешь, вязнешь и не можешь остановиться.
– Так, все, уважаемые! – Донской расставил руки, будто хотел огородить свое хозяйство от посторонних. – Вам пора домой. Благодарим за понимание и сговорчивость, а теперь – до свидания.
Григорий влез в кабину, рядом устроилась Алька.
– На базу, – сказал Гриша. – Голова кругом идет от этих приключений.
Несколько минут они молчали. Алька безучастно смотрела в окно. Григорий сунул руку в карман и вытащил комок купюр. Всего
– Будем делиться? – предложил он Альке.
Та покачала головой.
– Не хочешь связываться?
– Оставь себе, Гриша. Меня родители без куска хлеба не оставят, а тебе еще за аварию расплачиваться. Забыл?
– Рад бы забыть...
Он сунул деньги обратно в карман. Они даже в собственном кармане оставались чужими.
– Что ты обо всем этом думаешь, Алина?
– Не знаю, – вздохнула она. – Сначала думала, влипли в неприятности. Но эти ребята... Они такие спокойные, самоуверенные. Такое чувство, будто знают что-то... Ну, чего мы не знаем.
– У меня – та же история. Но знаешь, все-таки, боюсь, придется отвечать за эту авантюру. Завтра проснусь – и буду удивляться, как меня в это втянули. Да еще деньги дали...
– Узнать бы, что у них вышло, – с надеждой проговорила Алька.
– Попробуй тут узнай... Слушай, ты ни во что не вмешивайся. Если всплывет – молчи. Скажи, меня слушалась. Отвезли человека в другую больницу, а в какую, не знаешь. Ты сегодня свое отработала, к тебе претензий не будет.
– Я думаю, ничего не будет. Ни претензий, ни разборов. Мне так кажется.
– Мне почему-то тоже, – признался Гриша. – Сам не знаю почему.
К шестидесяти годам Иван Сергеевич Луков стал вести спокойный и размеренный образ жизни. Обычно он просыпался не раньше девяти, немного лежал в постели, затем вставал и шел в ванную. Несколько минут он откашливался – давал о себе знать давний туберкулез, – затем принимал душ. Без водных процедур он не мыслил начать день.
После завтрака Иван Сергеевич обязательно, в любую погоду, выходил на прогулку. По пути покупал газеты и, если небо было ясным, просматривал их на скамейке в сквере. Если же шел дождь, он возвращался с газетами домой.
Иван Сергеевич жил довольно скромно. На любую холодную погоду имел только серое пальто. Питался он, впрочем, хорошо, но тоже без лишних изысков.
После обеда он сидел дома. В это время почти всегда к нему приходили люди. Рассказывали новости, спрашивали совета, просили разрешить споры.
А в субботу Иван Сергеевич обязательно посещал баню. Привычка к чистоплотности осталась у него с прежних времен, когда без этого ему никак было нельзя. Он считал, что никакая ванна не сможет дать той чистоты и бодрости, что дает баня.
Два-три раза в неделю он посещал пивную на своей улице, где выпивал обычно две кружки. Он пил, слушая людей, сочувствуя их бедам, возмущаясь вместе с ними тем неприятным вещам, что происходили вокруг. Здесь он узнавал о жизни порой больше, чем из газет.
В этих простых радостях он проводил дни. Ему вполне хватало этого, чтобы чувствовать себя хорошо.
Соседи не задумывались о том, что совершенно ничего не знают о прошлом Ивана Сергеевича. Лишь встречая на лестнице его посетителей, они хмурились и пытались понять, что за странные люди вьются около добропорядочного старика.
В пивной его тоже, конечно, знали. Он первым здоровался, кивал, видя знакомые лица, но старался уклоняться от всяких бесед. Иван Сергеевич был очень разборчив в знакомствах.
Продавец, пузатый черный парень, похожий на цыгана, тоже знал Лукова в лицо. Он был жаден, но никогда не обманывал Ивана Сергеевича, непременно наливал ему полную кружку и отдавал сдачу до копеечки. Продавец понимал, что нельзя обманывать постоянных клиентов.
Он глядел на тихого, скромного старика равнодушно и не догадывался, что этот старик может в любую минуту купить всю его пивную, в прямом смысле этого слова.
Он мог бы купить также маленькую армянскую мастерскую по ремонту обуви, примыкавшую к пивной, и стоящий напротив киоск с водкой и сигаретами, и еще многое. Но он никогда бы этого не сделал по одной лишь своей прихоти. Дело в том, что Луков был вором в законе и одним из хранителей воровского общака. Товарищи называли его Лука.
В определенном смысле он был очень порядочным человеком, если не считать, что в тринадцать лет стал вором. Луков люто ненавидел власть. С тех пор, как трое громил энкавэдэшников ночью вошли в его дом и увели отца. Именно в тот момент, когда близкий и любимый человек, добрый, веселый, щедрый, в последний раз обернулся на пороге и грустно подмигнул ему, именно тогда маленький Ваня понял, что нечего искать в этом мире справедливости, а надеяться нужно только на себя.
А так он ничего не имел против людей, не был ни подлым, ни мстительным. Это, конечно, заметили и оценили. Со временем стали доверять ему не только деньги, но и тайны. Иван Сергеевич никогда не пренебрегал молодежью, и это тоже пошло ему в зачет. К нему тянулись не только старые воры, но и молодняк из тех, что строил мир по-своему.
Он был хранителем несметного богатства. Морщинистые, покрытые синими татуировками урки, лощеные мальчики с мобильными телефонами, бритоголовые «быки» – все одинаково нуждались в надежной воровской заныке, которая подсластит горечь трудных времен.
Так что деньги в воровскую казну шли. Луков знал лучше всех, как нужно их хранить, как разумно распоряжаться, как по возможности приумножать. И всякий был уверен, что к его-то рукам ничего не прилипнет.
В тот апрельский день Иван Сергеевич проснулся как обычно, после девяти. Спал он не очень хорошо, поскольку ночью пришел тревожный сон – будто провожает он в дорогу людей, передает им в вагон чемоданы, тепло прощается и вдруг остается один в совершенно пустом городе. Проснулся, несколько минут глядел в потолок, пока не понял с облегчением, что это был только сон.