Твардовский без глянца
Шрифт:
И тогда Александр Григорьевич Дементьев сказал: „Давай-ка, Саша, пройдемся, ты же любишь ходить“. С помощью Дементьева он с удовольствием и без особого напряжения поднялся и, уверенно ступая левой ногой и приволакивая правую – еще месяц назад она была совсем неподвижна, – прошел всю длину комнаты и обратно. „Смотри, смотри, Саша, сейчас гораздо лучше, чем в последний раз“, – удивлялся Дементьев, и в голосе его тоже слышалась надежда.
– Какой прекрасный день! – сказал я. – По всему видно – началась весна.
Сказать мне хотелось не то, мучительно хотелось сказать,
– Да, Саша, хорошо на улице. Скоро все растает, не заметишь, как май пройдет, и ты выйдешь под те вот березки…
И слушая его и продолжая улыбаться, Александр Трифонович в ответ медленно повел головой. Ни один мускул не дрогнул на его лице, но смотрел он не на окно, а на нас, и медленно повернул голову в одну сторону, затем в другую. („Нет, – безмолвно ответил он, – по траве я уже больше не пройдусь…“)
Он все знал и ни на что не надеялся. И был спокоен. Только улыбка медленно стала сходить с лица. И, по-моему, он нас в это время не видел». [3; 370–372]
Федор Александрович Абрамов:
«– Не советую ездить. Нет больше Александра Трифоновича. Понимаешь? Я был недавно у него на даче, посидел, вышел на воздух, а вернуться обратно не смог. – Так говорил мне А. Кондратович, с которым я встретился на съезде. Но, помнится, я не очень-то прислушивался тогда к его словам. А уж насчет того, чтобы не ездить к Твардовскому, раз представилась мне такая возможность, и речи не могло быть. ‹…›
И вот с Гаврилой Троепольским мы катим в Пахру (4 июля 1971). ‹…›
В прихожей нас встретила младшая дочь А. Т., затем появилась Мария Илларионовна, и мы вошли в гостиную, где в кресле, перед окном, сидел больной Александр Трифонович.
Да, да, Кондратович прав. Это не Твардовский. Это какой-то совсем другой человек. ‹…›
Мы поздоровались с поцелуем, вернее, приложились к Александру Трифоновичу, как к иконе.
Добрейший Гаврила Николаевич начал деланно-бодрым голосом (а потому особенно фальшивым) говорить, какой он молодец, Александр Трифонович, как хорошо выглядит (возможно ли сие было раньше!), потом спросил конкретнее: как же все-таки со здоровьем-то?
– Христос и подушка, – загадочно, тоном юродивого ответил Александр Трифонович.
Помолчал и сказал уже проще:
– Дай тебе бог.
Дальше разговор взяла в свои руки подошедшая к нам Мария Илларионовна, и тут я наконец смог оценить, что это за женщина. Сильная. Умная. Прямая. Одним словом, жена Твардовского.
‹…› Мария Илларионовна, помнится, пожаловалась нам на Александра Трифоновича: перестал сердиться, чуть ли даже не смирился со своим положением, и это самое страшное.
Александр Трифонович в продолжение всего нашего разговора молчал. Слова вставлял редко: „Да, да“. „Нет, нет“. Или: „Ну что я хотел тебе сказать?“ (это Гавриле Троепольскому, когда уходила от нас М. И.).
А временами он совсем выключался из нашего разговора и мыслями был далеко-далеко от нас.
Я вглядывался, всматривался в его новое безмятежное лицо, в его иссохшие маленькие руки и постоянно спрашивал себя: что же в нем от прежнего Твардовского?
Куренье? Он курил беспрерывно, все те же свои „Ароматные“. Чистоплотность? Все время сплевывал в баночку, накрывал ее крышкой, потом вытирал салфеткой или платочком, аккуратно сложенным угольником, свой маленький рот.
А еще что?
Небесная лазурь глаз. Да, да! Твардовский – это летняя голубизна в глазах.
Бывало, как радостно, когда в его яростных, белых от бешенства глазах появится наконец эта спасительная голубизна.
А теперь в глазах Твардовского только одна лазурь. И ничего больше. И, честное слово, я не один раз мысленно обращался к богу: о, если бы из этой лазури грянул прежний гром. С грозой. С грохотом.
Но тщетны были мои мольбы. За все время нашей беседы ни разу не омрачились глаза Александра Трифоновича. И казалось, мы не с Твардовским, а с каким-то райским праведником сидим.
Работает ли голова у Александра Трифоновича? Временами мне казалось – нет. А с другой стороны, некоторые ответы его говорили о другом. Не помню в связи с чем, зашел разговор о последнем романе X. Я слышал: Твардовский в восторге от романа.
– Н-нет, – ответил Александр Трифонович на мой вопрос. И повторил: – Н-нет.
– Форма, Александр Трифонович, не понравилась? Смысл?
– Д-да.
Вскоре после этого Александр Трифонович опять ушел от нас: сидел, смотрел перед собой своими ангельскими лазурными глазами и ничего не видел и не слышал. Он опять был в других, неземных далях.
– Вот это-то самое и страшное, – сказала тихо М. И.
Мы начали прощаться. Александр Трифонович не выразил по этому поводу ни радости, ни печали. Ему было все равно. Безразличный Твардовский? Умиротворенный Твардовский… Блаженно-юродивый Твардовский… Нет, видеть это было невыносимо». [12; 231–233]
Владимир Яковлевич Лакшин:
«А для меня – до конца, до последнего часа, что я видел его, он оставался в чем-то самом существенном тем же, что был всегда. Слабеющий, подмятый безысходной болезнью, а все тот же Трифоныч – с его молчаливым мужеством, серьезностью, интересом к жизни, деликатностью, жаждой добрых вестей. Пусть все это приглушено в нем слабостью и страданием, но все это есть, и природа его личности ничуть не переменилась. Как точно понимает и отвечает он улыбкой на шутку, а однажды вдруг от души рассмеялся. И на прощанье с трудом сложил слова: „У вас… все… хорошо?“ Как всегда ни жалобы, ни слова о себе. Скажешь: „Больно, Александр Трифонович?“ – „Больно“, – подтвердит он. Или произнесет, как бы даже изумляясь: „Не-е-ет“. И уже едва говорит, а хочет быть внимательным. Пытается сделать знакомый мне, как бы приглашающий жест, разводя руками в стороны (правая не слушается), и благодарит одними глазами.