Твари, подобные Богу
Шрифт:
И унесся далеко-далеко, в космос. Или в молодость.
А назад вернулся потому, что щекам стало мокро. Цыпленок — очевидно, уже не первую минуту, — ревел в три ручья самым неэстетичным образом: икая, глотая сопли, размазывая помаду и тушь. Зрелище, прямо скажем, было то еще, но Андрей испытал одно — невероятную, огромную, отеческую нежность. Мгновенно переключившись из животного режима в человеческий, но все с тем же пылом он принялся утешать девочку; баюкал, гладил по голове, мычал что-то на редкость нелепое. Ни о чем не спрашивал. Дождался, пока она сама, нарыдавшись и нахлюпавшись, жалобно объяснит:
— От нас папа ушел! Месяц уже…
Если что и должно было остановить Андрея раз и навсегда, так именно
Вы меня тогда так поддержали, можно, мы еще поговорим?
Они начали встречаться — в кафе, на улицах, в парках. Перешли по его просьбе на «ты». Гуляли, беседовали. Андрей называл ее «цыпленок из хорошей семьи». Ее интеллигентная речь, пересыпанная подростковыми жаргонизмами и глупой грубятиной, донельзя его умиляла. Он искренне и очень долго не отдавал себе отчета в том, что с ним происходит. В нормальной одежде — пусть с сережками черт-те где, — она выглядела совсем маленькой. Однажды Андрея окликнули:
— Купите дочке мороженое!
Он смущенно улыбнулся продавщице и вопросительно глянул на Цыпленка. Все-таки зима. Но та кивнула:
— Давай эскимо.
Он до сих пор помнил, как она впивалась зубами в ледяной брусок и как с каждым ее глотком теплело у него в груди.
Они обсуждали — и осуждали — ее отца. Она болтала про друзей, подружек, учебу. И чем дальше, тем больше становилась ему дочерью. Перспектива иного, любовного союза, день ото дня таяла — и тем жарче манила. Андрей пользовался всякой возможностью взять в руки ее ладошку, коснуться плеча, талии, волос. Она вызывала в нем трепет, который он упорно считал родительским. Он ушел в суррогатное отцовство с головой, стал реже бывать на работе и почти забросил дела, тем более что они давно не требовали его участия. Она к его высокому положению была по видимости равнодушна, лишь как-то поинтересовалась, чем, собственно, он занимается, и дернула плечиком: скукота. Действительно, любые разговоры с ней и о ней казались куда интересней. Он начал звонить ей по вечерам с мобильного, спрашивал, дома ли, что новенького сегодня, желал спокойной ночи.
Он обманывал себя до последнего и лишь недавно задался вопросом: «Уж не влюблен ли я»? С чувства, получившего имя, сдернули покрывало — и оно предстало перед Андреем во всей своей грозной монументальности. Что говорить, он испугался. Однако спрятаться, убежать почему-то не захотел, напротив, задумался, как объявить об открытии Цыпленку. Зачем? Допустим, низачем — но нужно! Он мечтал, сочинял проникновенные, волшебные слова, такие, чтобы она всерьез выслушала и… ответила взаимностью? Нет, но… пусть хотя бы запомнит на всю жизнь. Андрей не думал, что будет дальше, мысль о физическом контакте с ней была кощунственной — но не стремиться к этому контакту, утаить священное знание казалось и вовсе святотатством.
Он ни в коем случае не собирался признаваться в любви в кафе. Но поддался гипнозу невероятных глаз, по-идиотски сграбастал через стол маленькую лапку и, густо покраснев — как вам это понравится? — с пошловатой развязностью осведомился:
— Ну? Ты давно догадалась, что я в тебя влюбился?
Она изумленно на него воззрилась. А затем последовало непредвиденное. Во-первых, опять бурные слезы. Во-вторых, сбивчивое лепетание: если и догадывалась, то надеялась, что ошибаюсь, думала, у нас просто дружба, отношения как у отца с дочерью (услышав это, Андрей одновременно восхитился и возмутился ее наивностью).
В-третьих, она изрекла сакраментальное: «Ты женат».
Что по-настоящему застопорило работу его мозга. То есть, в каком смысле «женат»? Нет, он не забыл, но при чем тут?… Вот уж
Семья — другое, святое…
— Хочешь, я разведусь? — выпалил он секунд через двадцать с полоумным блеском в глазах. И потряс головой в надежде проснуться. Он действительно такое сказал??
Тут-то Цыпленок и вскричал:
— Ты чего, обалдел, на фиг оно мне нужно!
Грубость отрезвила Андрея, сбавила напряжение, напомнила, что она — подросток и между ними — пропасть. Он почувствовал невероятную беспомощность и вдруг испугался, что заплачет. А Цыпленка прорвало. Пока Андрей молча размешивал в кофе сахар, она выливала на него бешеные потоки слов. Нет, нет, нет и нет! Он ей дорог, но у них ничего кроме дружбы быть не может, и если он по правде влюбился, выхода нет, надо расстаться. У него семья, дети, она не вправе причинить им боль, какую испытывает сама. И хотя без него ей будет ужасно плохо, это — все, последняя встреча.
Серьезное личико, отчаянные глаза, смешной подростковый пафос.
Эффективней было бы тушить пожар бензином: сопротивление пробудило в Цареве завоевателя. Потому что нет таких крепостей и далее по тексту.
Благородные речи он легко произнес бы сам. Но лишиться ее — невозможно! Самая мысль об этом… противоестественна. Цыпленок ему нужен, вот и весь сказ. Ради какой такой высокой идеи отказываться от общения, приятного обоим? И неважно, на чем оно основано, лишь бы продолжалось. Она не хочет любви? Бог с ней, только б не прогнала. Что он, любви не видел? Так даже лучше, спокойней, для его семьи в том числе. Он же с молодости клялся, что не станет как отец, а тут и соблазна не возникнет… Одна беда: с тех пор как Андрей разобрался в собственных чувствах, нежность успела неразрывно переплестись с желанием, и последнее требовало выхода. Природу, увы, не обманешь. Если бы доказать Цыпленку, что любовные отношения — именно то, что нужно! Ну, зачем он ей в качестве мужа, какое у них будущее? При разнице почти в тридцать лет? Нелепо. Зато сколько он, пока в силе, может дать как мужчина, любовник, друг, советчик! Не говоря о материальном — вот тут перспективы. Она, конечно, девочка со странностями, но все же земная, разумная, должна понять, согласиться… Правда, непосредственно с койкой лучше обождать, пусть ей хотя бы двадцать исполнится.
По крайней мере, не с тинейджером. Только…
Царев почесал в затылке — его, человека здравомыслящего и рационального, пробрал суеверный страх: что, если секс все испортит? Развеет трепет и волшебство? Превратит уникальное чувство в примитивную интрижку на стороне? Что, если на пике страсти ему захочется свернуть и эту нежную шейку?
Нет, нет, ерунда, бредятина. Рефлексии. Такого не будет, исключено. И семья решительно ничему не помеха. Тем более что Цыпленок сам не хочет его развода.
Царев подумал: «Я таких воротил об колено ломаю на переговорах, а тут двух слов связать не могу. Все, хватит. Я хочу ее, она — моя. Пора прекратить жевать розовые слюни, объясниться и добиться своего».
И точка.
Тата, устало щурясь, — такая долгая дорога и такое яркое солнце! — любопытно смотрела в окно машины, которая, кажется, уже целую вечность тряслась по неровному асфальтовому шоссе. Вокруг простиралась блеклая, выжженная, пустынная местность, но не настоящая пустыня, нет — так, лысоватые холмы в кустиках травы и, кое-где, островках молодых рощиц, посаженных, очевидно, недавно. Тата будто забыла, зачем она здесь и куда едет, и спокойно удивлялась всему подряд: одинокому ослику на склоне, словно брошенному хозяевами за ненадобностью, убогому поселению, напоминающему самозахватные участки у российских железных дорог… Что еще за бедуинская стоянка?