Твербуль, или Логово вымысла
Шрифт:
– Верхние доски гроба прогнили, но боковые, с сохранившейся фольгой, металлическими углами и ручками и частично уцелевшим голубовато-лиловым позументом, были целы.
У меня всегда были подозрения, что писатели, этот тонкий народ, как-то особенно относятся к смерти. С одной стороны, они бестрепетно копаются в деталях мертвецких дел, словно бы веря в собственное бессмертие, с другой - может, они просто некрофилы, и разбор по косточкам могил и гробов коллег доставляет им чисто утилитарное удовольствие. Иначе откуда такая любовь к подробностям? Но, возможно, здесь лишь извечная страсть писателя к бытовой точности.
– Сейчас
Между тем голос давно умершего и забытого писателя разрастался и достиг даже некоторого пафоса. В свое время картина разрытой могилы так, видимо, глубоко и живительно на него подействовала, что, чувствовалось, минувшее до сих пор стоит перед его глазами. А что может быть крепче и сильнее эмоциональной памяти? Я даже удивилась, почему покойный Владимир Германович не продолжил свой удивительный монолог стихами.
– Весь остов скелета был заключен в хорошо сохранившийся сюртук табачного цвета. Под сюртуком уцелело даже белье с костяными пуговицами; на ногах были башмаки, тоже полностью сохранившиеся; только дратва, соединяющая подошву с верхом, прогнила на носках, и кожа несколько завернулась кверху, обнажая кости стопы.
– Вы заметили, дорогая, - бывший ректор властно, одним мановением руки остановил монолог словоохотливой тени, чтобы сообщить мне еще одно свое сокровенное соображение, - как поразительно точно и живописно рисует общую картину эксгумации наш писатель? В Литературный институт никогда не брали преподавателей без "изюминки". Все они у нас в чем-то замешаны, не правда ли, Владимир Германович? Но мы не станем детализировать. Только скажите, дражайший коллега, а как вокруг этих раскопок вел себя народ?
Я предчувствовала, что под словом "народ" собеседники подразумевали разное. Во всяком случае, тень популярного в советское время рассказчика от прямого ответа ушла, предпочитая несколько своеобразный тон:
– Народ не безмолвствовал. Когда открыли гроб, Мария Юрьевна Барановская горько заплакала. Один из присматривавших за вскрытием энкаведешников сказал своему коллеге: "Смотри, вдова-то, вдова как убивается!"
– Отшучиваетесь? Но мы еще вернемся к этому вопросу. Продолжайте. Ирония, кстати, обессиливает литературу.
В последнем указании Боцмана прорезался металл. Я подумала: сложные отношения у преподавателей, что в жизни, что после смерти. В чем-то они все время друг друга подозревают.
– Башмаки на покойном были с очень высокими каблуками. Приблизительно четыре-пять сантиметров. Это дает основание предполагать, что Гоголь был невысокого роста.
И тут над маленьким могильным холмиком повисла решающая пауза.
– А что еще можно нам предположить? Вы, кажется, даже упомянули об этом "еще" в своем мемуаре, многоуважаемый Владимир
– Ну да, ну да, - с большой готовностью подтвердила писательская тень, - чего же тут скрывать, если все знают. Я позволил себе взять кусочек сюртука Гоголя, который впоследствии искусный переплетчик вделал в футляр его первого издания "Мертвых душ"; книга с этой реликвией, кажется, до сих пор находится в библиотеке моих наследников.
– Значит, все ж таки пограбили покойничка?
– удовлетворенно подытожил ректор самым невинным голосом, и от этой трактовки случившегося я содрогнулась. Но какой писатель употребил бы деликатные словечки - "позволил себе взять"! О богатый русский язык, сколько, оказывается, эвфемизмов у слова "воровство". Я представила себе глубокий сумерек на монастырском погосте и остервенелого литератора-фотографа, с треском отрывающего лоскут материи с костюма, в который был одет скелет. Не раздался ли в этот момент раскат грома, не сверкнула ли молния, и не возник ли некто с рогами и хвостом в кладбищенских кустах сирени? Но мои предположения оказались слабым отблеском действительно произошедшего в дальнейшем вокруг могилы Гоголя. Жизнь всегда богаче любой фантазии.
Теперь ректор уже обращается ко мне:
– А вы что же, миленькая, поверили всему рассказанному этим молодящимся вертопрахом? Чему вас, собственно, в нашем вузе учили? Все, что говорят писатели, надо делить на три. Они как сумасшедшие, которые, разума не имея, мелют что хотят, но при этом всё только в свою пользу. Талантливые, в общем, люди. А теперь, дорогая, вспомним, что же рассказывал этот милый старичок о том же событии на кафедре в Лите своим коллегам. Занятная получится картина.
– Да, да, занятная!
– тут же запрыгали карликового роста вертлявые человечки вокруг все того же могильного холмика.
– Нам Владимир Германович совсем не так рассказывал.
Все такие маленькие и ладненькие, но все такие важные и величественные. Просто какие-то гномы, заседающие в темном подполье. Я догадалась, что это тени прежнего профессорско-преподавательского состава, которые сейчас уточняют данные коллеги, сверяя со своей памятью. Это и понятно, всего сразу не вспомнишь. Как же, наверное, самозабвенно он витийствовал, наш профессор, сидя за круглым столом в кабинете кафедры и попивая на глазах у младших и менее знаменитых товарищей ароматный чай из хрустального стакана. Такие эти гномики были ретивые, так соскучились по живой речи, что перебивали друг друга и связный рассказ составлялся с большим трудом. Но все требовали точности... Все помнили, как Владимир Германович подавал эксклюзив. Не трепи лишнего!
Во-первых, выяснилось, что на этом торжественном перезахоронении был еще ряд писательских персон, о чем рассказчик почему-то умолчал. Славой не хотел делиться? Я успела запомнить только несколько фамилий, а вообще-то любопытствующих было что-то около тридцати человек. Но абсолютно точно присутствовали: Юрий Карлович Олеша, творец романа "Зависть"; "Бронепоезд 14-69" представлял его автор, Всеволод Вячеславович Иванов; наблюдал за картиной знаменитый поэт и острослов Михаил Аркадьевич Светлов, "Каховка, Каховка, родная винтовка..." Ай да писатели! Ведь именно для того власть их всех возле развороченного склепа собрала, суетливых рабочих классиков и попутчиков пролетариата, чтобы их именами прикрыться.