Твердь небесная

Рябинин Юрий Валерьевич

Вообще порядки в их семье были своеобразными. И корень этого своеобразия заключался в исключительности характера Натальи Кирилловны. Добрая, умная, благовоспитанная Леночка, любимица гимназического законоучителя, даже ценой самого нечеловеческого напряжения воли не могла заставить себя исполнять важнейшую заповедь и в полной мере почитать свою родительницу. Нет, боже упаси, она ни разу в жизни не ослушалась ее ни в чем, не поступила наперекор, не сказала ей грубого слова. Но при всем этом почитать ее, как почитали своих матерей подруги, она не могла. Это было выше ее сил. Она этим очень тяготилась, она стеснялась этого, скрывала ото всех такое положение вещей, но ничего не могла с собою поделать.

Наталья Кирилловна родилась в семье состоятельного коннозаводчика, вознамерившегося сделать свою младшую дочь настоящею барышней.Для него это был такой же престиж, каким впоследствии стала для Натальи Кирилловны своя ложа в Большом театре. Он не поскупился и определил дочку в Екатерининский институт, в мещанское отделение, куда принимали девиц «прочих сословий». Ни успехами в науках, ни прилежанием Наталья Кирилловна в институте не блистала, но с горем пополам переходила из класса в класс. А в пятом классе, к негодованию

воспитателей и к зависти многих воспитанниц, Наталья Кирилловна вышла замуж за бедного студента-медика и самовольно оставила институт. Отец ей тогда сказал, что пусть этот прощелыга не думает, будто сделал удачную партию: мы не таких повидали на своем веку! пусть погорбатится с наше! Суровый коннозаводчик не оплатил молодым даже венчания. Да он и не был на их венчании.

А Сергею Константиновичу стала выходить удача за удачей. Он прекрасно учился. Он уверенно практиковал в клинике. И скоро попечительский совет, принимая во внимание непростое его положение, нашел возможным освободить Сергея Константиновича от платы за посещение лекций. А по окончании курса его сразу и с удовольствием взяли в клинику в должность. И он там отлично себя зарекомендовал. Тогда же он стал подрабатывать частным манером. И у него образовалась своя практика еще до ухода из службы. Когда же Леночке подошел срок определяться в гимназию, семья жила уже более чем достаточно. А тут еще умер отец Натальи Кирилловны и отказал ей, как выяснилось из его завещания, приличное состояние. Перед смертью он очень раскаялся в несправедливо жестоком своем отношении к дочери и к толковомузятю. И Наталья Кирилловна стала владельщицей впечатляющего счета в банке и завода в Козлове.

Но порядочный достаток семьи никак не способствовал избавлению Натальи Кирилловны от ее врожденных коннозаводских повадок. Напротив, скорее усугубил их. Она желала во всем роскоши и блеска. Ежедневного фурора. Балов. Раутов. Ей очень хотелось, чтобы о ней написали в газете. И чтобы известный художник нарисовал ее портрет. Художника вскоре знакомые ей порекомендовали. Не очень, правда, известного. Но настоящего. Он вошел весь в грезах. Задумавшись о своих мирах. С длинными волосами. В красных гетрах. И закутанный в плед. Моментально составив себе представление о вкусах заказчицы, он объявил, что будет ее рисовать на коне в амазонке и с барсом на поводке. А можно на фоне Везувия? – прошептала задохнувшаяся от грандиозности фантазии творца Наталья Кирилловна. Извергающегося! – отвечал живописец. Сергей Константинович уговорил жену повесить картину в их спальне, потому что художник-то оказался совсем неплохим мастером и нарисовал молодую всадницу с профилем точь-в-точь как у Натальи Кирилловны. А поскольку к Сергею Константиновичу приходили весьма неглупые гости, знающие толк в искусстве, то, выставляя на обозрение этот портрет, он рисковал прослыть пошляком в кругу людей, мнением которых он очень дорожил.

Но если живопись, или музыка, или какое-либо другое искусство оставались для Натальи Кирилловны почти непостижимою заоблачною далью, и она сама этого не оспаривала, то в таком важнейшем достижении цивилизации, как мода, с нею мало кто мог посоперничать. Количество модных журналов в их доме полностью подавило медицинские журналы Сергея Константиновича. Их соотношение было приблизительно такое: один медицинский на полуаршинную кипу модных. В гардеробной Натальи Кирилловны появился манекен. И портниха или модистка стали приходить к ней на дом. В иной день часами из гардеробной доносился такой вот диалог: «Лучше всего его шить из бенгалина цвета гортензии. Это ваш цвет». – «Правда? А юбку, а юбку можно собрать будет у талии такими, знаете ли, группами кулиссе. А корсаж, а корсаж хорошо бы заложить очень мелкими складочками, а спереди открыть побольше, побольше так открыть его спереди». – «На пластроне белого плиссированного муслина». – «Да! И вставить в него в три ряда гипюровые прошивки!» – «А пояс хочу вам предложить сделать из шелка либерти того же цвета и со стальною пряжкой». – «Это восхитительно! А шляпку, а шляпку к этому хорошо бы из светло-серого такого панн и обшить ее по краю узким биэ из черного бархата и еще гарнировать легкою драпировкой из серого сюра».

Наталья Кирилловна была очень хороша собою и в сочетании с роскошными туалетами, выделанными по самой последней моде, в которой она в самом деле стала довольно разбираться, она выглядела всегда весьма импозантно. Когда она проезжала в шикарном кабриолете, городовые отдавали ей честь. Может быть, от восхищения, а может, оттого, что принимали ее за жену или дочку какого-нибудь важного сановника.

Уже где-то к пятому классу Леночка стала понимать, что матушкина мания к внешней пышности, к чисто наружной значительности является не чем иным, как моветоном. Она просто заметила, что в семьях ее подруг, не менее состоятельных семьях, все по-другому. У Тани, например. У Нади. Танина мама Екатерина Францевна не имеет своей ложи в Большом театре, но ходят они туда с Александром Иосифовичем довольно часто, а не только в те дни, когда там появляется генерал-губернатор с супругой и со свитой, как это делает ее мама. Надина мама коллекционирует западноевропейские гравюры, но хранит их в особых папках и лишь иногда показывает знакомым, причем очень интересно рассказывает и об этом изобразительном жанре, и об авторах, и прочее. А ее мама завесила стены сплошь огромными копиями и решительно никогда больше о них не вспоминает. Повесила – и забыла. Все! Опять-таки класса с пятого Леночка вдруг хватилась, что она единственная ученица, которую привозят и увозят в экипаже, заложенном парою. В силу своих юных лет прежде ей это было безразлично. Ну возят и возят. Родители сами знают, как и на чем ей добираться в гимназию и возвращаться из нее. Но потом, когда она получила достаточное представление об общественном расслоении и о том, какие внешние признаки приличествует иметь тому или иному слою, а соблазн присвоить себе привилегии более высокого сословия лишь свидетельствует о непреодоленном еще симптоме неблагородства, Лена страшно усовестилась и за себя, как за бездумную исполнительницу журденовских манер маменьки, и, в еще большей мере, за саму маменьку, не понимающую даже всей неприглядности этих своих манер. Лена пыталась как-то поговорить обо всем этом с Натальей Кирилловной, но та ничего не поняла и решила, что дочке чего-то недостает и она каким-то непостижимым окольным путем старается этого

добиться. И чем настойчивее Лена пыталась объяснить свои воззрения, тем менее Наталья Кирилловна понимала ее. «Да объясни же ты толком, что тебе нужно?!» – с патетикой в голосе вопросила она, после чего Лена сразу прекратила этот разговор и сильно опечалилась. К счастью, Леночкин кризис не ускользнул от внимания Сергея Константиновича. Он увел ее к себе на женскую половину, как он называл свои приемные апартаменты, и основательно с ней побеседовал. Он объяснил дочке, что у мамы было очень нелегкое детство. Что она выросла в крестьянской, по сути, семье, в которой царили крайние по суровости патриархальные порядки. И ее чрезвычайно ранний брак был в известной степени протестом против прежней жизни. Но протест этот, рассказывал Сергей Константинович, обошелся ей очень дорого. Она навлекла на себя неистовый гнев отца, совершенно после этого оставившего ее в каком бы то ни было попечении. «И заметь, – говорил Сергей Константинович, – разгневался он не на то, что дочка так рано выходит замуж – на ее матушке он женился, когда та была еще моложе, – а потому, что она манкировала его абсолютным правом устраивать судьбу детей по своему усмотрению. Несколько лет кряду, до тех пор, пока я не вступил в должность, мы нуждались так, что жили едва ли не впроголодь. А ведь нас было уже, как ты понимаешь, трое. И вот теперь, когда положение дел переменилось, когда наше благосостояние даже превышает необходимое, мама стала – постарайся это понять – как бы наверстывать то, чего в первые лет двадцать своей жизни была полностью лишена. Да, она многое делает, как говорится, не по правилам эстетики, не руководствуясь учением об изящном, которого она, в силу самых объективных причин, никогда не знала. И я вижу, ты стала это замечать и переживать. Но разве здесь ее вина? Ты вспомни-ка: кто согрешил, что человек родился слепым? – не он и не родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии. Я верно цитирую? Ты же теперь у нас лучше всех знаешь Божий Закон. А вот исполнять этот Закон тяготишься. Признайся сама себе, что сейчас ты судишь ее. А сказано: не суди! Пойми же ты, Лена, другой наша мама не будет. Ты люби ее такой, какая она есть. Это еще у родителей есть выбор – одни дети могут быть любимыми, другие, как у сатирика, постылыми. А у детей по отношению к родителям такого выбора нет. Знаешь ли ты, что мама любила своего отца даже в самые, казалось бы, отчаянные минуты? По-настоящему любила. Молилась за него. Считала себя перед ним виноватою». – «Я тоже ее люблю», – сказала Леночка, опустив влажные глаза. «Я знаю, – улыбнулся Сергей Константинович, – я все хорошо знаю».

После этого разговора с отцом Леночка оставила всякие намерения повлиять на маму и относиться стала к ней с состраданием. Если Наталья Кирилловна выказывала в какой-либо форме свое благоприобретенное барство, Лена только безнадежно вздыхала, совершенно больше не имея в виду что-то переменить. Но если Наталью Кирилловну нельзя было заставить понять некоторые очевидные истины, то ее несложно было уговорить не делать того или другого. Она имела, в общем-то, очень мягкий, уступчивый характер. И если только понимала, чего от нее хотят, то никогда не упрямилась и просьбу выполняла.

Так, например, несколько лет тому назад она загорелась желанием, чтобы их сыновья Сережа и Костя были определены в частный пансион в Австрии. Почему именно в Австрии, а не, скажем, во Франции или в Германии, она сама толком не знала. Наверное, ей кто-нибудь из ее окружения, таких же мало осведомленных, но с сильно развитым чувством престижного особ, посоветовал отдать сыновей в пансион именно в Австрии. И Сергею Константиновичу не составило большого труда убедить ее отказаться от этой затеи. Он объяснил ей, что русские учебные заведения ничем не хуже австрийских. А давать сыновьям образование вблизи с домом для них же полезнее – было бы большой ошибкой сказать, что еще и выгоднее! – потому что в этом случае дети получают сугубую опеку – и со стороны учебного заведения, и со стороны семьи, что весьма положительно влияет на их общее развитие. Наталья Кирилловна, в результате, согласилась с доводами мужа, и мальчики были избавлены от преждевременного отрыва от дома. Но пришлось и Сергею Константиновичу, в свою очередь, сделать жене уступку – Сережа и Костя пошли в лучшую в Москве первую гимназию.

Но если Лена нашла в себе силы покориться судьбе и смириться с маминою самобытностью, то посвятить подруг в свои внутрисемейные проблемы для нее совершенно не представлялось возможным. Она, так часто и подолгу у них гостившая, не могла совсем не приглашать подруг к себе. Но при этом ей всегда приходилось решать непростую задачу по предотвращению их общения с Натальей Кирилловной или хотя бы к сведению его до минимума. И Таня, и Лиза, и Надя – все, разумеется, вскоре поняли ее драму, но, дружно и не сговариваясь, делали вид, будто ничего такого не замечают. Чтобы не подвергать Лену лишний раз душевным переживаниям, они под тем или иным предлогом избегали бывать у нее. В свою очередь, Лена также поняла, что за всем этим скрывается, и благодарна была своим дорогим подругам за такую их деликатность безмерно.

Новость о Лизе не потрясла Лену до такой степени, как потрясла Таню. В отличие от Тани, она отнеслась к этому известию весьма скептически. Она была убеждена, что произошло недоразумение. Что скоро все выяснится, и Тане же будет совестно за свои нападки на подругу. Да что ждать, пока это выяснится само собою? – она завтра же при Тане и при Наде поговорит с Лизой напрямки. Лиза ни в коем случае не будет обманывать. Никогда еще, сколько дружат, они друг друга не обманывали, разве в шутку. Но здесь какие шутки! Она все расскажет как есть. А вернее, ничего не расскажет. Потому что ей и нечего рассказывать. Это мы еще должны подумать, как нам преподнести ей наши оскорбительные подозрения. А, может быть, и не следует тогда ни о чем с ней говорить? Завтра я приду со всеми вместе в гимназию, и это уже будет большим доказательством в пользу Лизы. И послезавтра. И через неделю. И Таня поймет, как она несправедлива к Лизе. Как же это можно доверять едва знакомому полицейскому, которому, может быть, ради достижения каких-то там своих служебных целей, даже полагается иногда обманывать, и не верить ближайшей подруге, с которой так долго уже знакома и которая за все это время не подала ни малейшего повода заподозрить себя в чем-то низменном, подлом, не совершившей ни одного необдуманного, способного причинить другим страдание поступка. Но завтра уже, ко всеобщей нашей радости, все будет выяснено! А Александр Иосифович непременно вызволит и Мещерина с Самородовым. Так рассуждала Лена.