Твердь небесная
Шрифт:
А уж ремесло Клецкина вообще оказалось для Саломеева золотою жилой: столько сведений, сколько стал доставлять ему Извозчик, – такой клички от него удостоился Клецкин, – он не получал от всех прочих кружковцев, вместе взятых. Изумительно удобно, безопасно, а главное, практически недоступно для соглядатаев Саломееву теперь стало сообщаться со всякими товарищами – и из своей организации, и из других. К примеру, ему нужно было передать кому-то связку листовок или брошюр, отпечатанных в поднадзорной типографии. Раньше такую пустячную задачу было решительно невозможно исполнить так, чтобы об этом тотчас не стало известно охранке. И, встречаясь с кем-то в условленном месте, Саломеев знал, что сейчас за ним наблюдает кто-нибудь из медниковских филеров, почему чувствовал себя в такие минуты подопытною букашкой, которую разглядывают
Теперь же всех возможных соглядатаев он легко оставлял с носом. Отправляясь на встречу с кем-то, Саломеев вскакивал, как могло бы показаться, на первого подвернувшегося извозчика. Но отнюдь не для того, чтобы ускользнуть от горохового пальто, – в данном случае такого приема и не требовалось. Трюк, придуманный Саломеевым, заключался в том, что он, сколько-то проехав на извозчике, расплачивался и, как ни в чем не бывало, шел дальше по своим делам. А извозчик затем, через два-три квартала, подбирал нового седока, который благополучно находил под сиденьем некий сверток или послание от руководителя.
Так Саломеев стал управлять своим кружком. Он ни с кем вроде бы не встречался – об общих собраниях вообще уже не было речи, – но со всеми умудрялся поддерживать связь, и все своевременно получали от него указания к действиям.
После введения Саломеевым такого метода работы не прошло и месяца, как в Гнездниковском переулке почувствовали, что отлаженная вроде бы система контроля над одной из социалистических организаций, а через нее и над всем социалистическим движением в Москве, дает сбой.
Чиновник московского охранного отделения разработал хитроумную схему надзора над социалистами и их ликвидации: при помощи переданной Саломееву в пользование типографии он, как бы сказать, метил либо отдельных лиц, либо даже целую цепочку, по которой распространялись запрещенные печатные произведения. Это происходило следующим образом: выследив, кому Саломеев передавал те же листовки, а бескомпромиссный гений революции прежде умышленно не таился, филер провожал затем того человека, куда бы он ни направился. И если он относил листовки домой, к нему этой же ночью приходили с обыском и брали заговорщика с поличным – с запрещенной литературой. Или устанавливали за квартирой наблюдение – кто-нибудь да придет к нему вскоре за листовками, – и тогда полиция арестовывала обоих – хозяина и гостя. Или позволяли ему отнести листовки куда-то – например, на фабрику – и там хватали и его самого, и всех, к кому эти черные метки попали в руки. Всего за относительно непродолжительное время действия бесподобной по простоте комбинации охранному отделению удалось арестовать по Москве не один десяток социалистов и множество их случайных последователей. Изумительно результативная работа московской охранки не могла остаться не замеченной в Петербурге: на Гнездниковский просто-таки посыпались разного рода начальственные благодарности – от орденов и чинов до денежного вознаграждения.
И вот Викентий Викентиевич стал замечать, что он все менее контролирует деятельность социалистов. Произведения его типографии появляются то тут, то там, а каким путем, через кого именно они доходят до адресата, охранке не известно. Одно проницательному чиновнику было безусловно ясно, что сотрудник – самый дорогой по издержанным на него средствам! – что этот сотрудник повел свою собственную игру, нисколько не считаясь с их прежним договором.
Догадавшись об этом, Викентий Викентиевич назначил немедленно свидание Саломееву. Встретились они, как обычно, в трактире на Зацепе. Держать ответ Саломеев был вполне готов, – он ожидал переполоха в охранке от своих произвольных действий. Самый взгляд Викентия Викентиевича не предвещал ничего доброго. Было видно, что он негодует на ослушника, но пока сдерживает гнев. На его процеженные сквозь зубы вопросы – в чем дело?! как это понимать?! – Саломеев резонно заметил, что, если он будет работать только на охранку, его скоро разоблачат товарищи-социалисты. Потому что все аресты и провалы последних месяцев так или иначе ведут к нему – к Саломееву. Если охранное отделение заинтересовано в дальнейшем сотрудничестве с ним, ему необходимо в равной степени показывать товарищам свою полезную, заметную антиправительственную деятельность. Если же, продолжал Саломеев, охранное отделение им не дорожит
Тогда же сотрудники заключили новое соглашение. Саломеев обязался продолжать обеспечивать охранное отделение сведениями в прежнем объеме, но при условии, что охранное отделение одновременно предоставит ему волю бесконтрольно и неограниченно участвовать в революционном движении. Согласившись с претензиями Саломеева, Викентий Викентиевич признавал его отныне равным партнером, целиком полагаясь на добрую волю сотрудника в доставлении сведений. Причем обязывался по-прежнему выплачивать ему вознаграждение за сотрудничество. И даже повысить таковое.
Так прошло несколько месяцев. По тому, что за это время охранка не арестовала никого из круга общения Саломеева, кроме Фердоусенки и еще двух таких же бесполезных людей, выданных по его же наводке, он понял, что в Гнездниковском переулке договор с ним соблюдается.
Однажды, где-то уже весной, чиновник охранного отделения в очередной раз назначил Саломееву встречу.
Когда Саломеев подсел к ожидавшему его за чашечкой кофею Викентию Викентиевичу, к ним тотчас подбежал половой, – вне всякого сомнения, тоже не чужое для охранного отделения лицо. Не удостоив человека хотя бы взгляда, чиновник небрежно и слегка раздраженно махнул рукой, показывая, чтобы тот их оставил. Вообще Саломееву в последние их встречи стало казаться, что Викентий Викентиевич досадует, а может быть, и старается не показывать брезгливости, оттого что ему теперь приходится признавать ровней того, с кем он совсем недавно держался барственно-высокомерно и с кого спрашивал едва ли не как с прислуги, не церемонясь. Очевидно, Викентию Викентиевичу чувствовалось с Саломеевым теперь так же некомфортно, как Ивану Карамазову со Смердяковым, когда выяснилось, что последний доводится ему родней.
Не поинтересовавшись даже для приличия, не желает ли Саломеев чего-нибудь заказать, чиновник сразу перешел к делу:
– Нам известно, что в последнее время вы значительно укрепили и пополнили вашу организацию…
Он оборвался, потому что Саломеев в этот момент ловко щелкнул пальцами и, когда перед ним вырос половой, нарочито громко и требовательно произнес:
– Двойной мокко!
Викентий Викентиевич, слегка прищурившись, оценивающе посмотрел на собеседника и продолжил:
– Посему нам хотелось бы знать: какими возможностями вы теперь располагаете?
Саломеев, будто уязвленный вероломным покушением на самое его святое и неприкосновенное, раздраженно и от волнения нескладно проговорил:
– Но мы же договаривались передавать друг другу сведения, только которые сочтутся для нас достаточно приемлемыми!
– Сочтутся достаточно приемлемыми? – Удивленно повторил Викентий Викентиевич. – Нет, я не то имел в виду, что вы подумали. На вашу вольность никто не покушается. Наоборот, обстоятельства складываются таким образом, что мы крайне заинтересованы теперь в усилении вашей организации и в увеличении вашего личного влияния в революционной среде. Вот это я вас и пригласил обсудить.
Изумление Саломеева было столь велико, что некоторое время он ничего не мог вымолвить в ответ. Половой поставил перед ним чашечку с дымящимся кофеем, но Саломеев, казалось, даже не заметил этого.
Чиновник между тем продолжал:
– Беспорядки, или, как вы говорите, революционные выступления, нарастают. А теперь, после катастрофы у Цусимы, верно, вообще превратятся в новую пугачевщину, только еще более широкую и разудалую. Не кажется ли вам, что наше с вами участие в событиях должно быть ближайшим. Хотя бы для того, чтобы не дать этим событиям на самом деле увенчаться революцией. Согласитесь, для вас это будет не меньшей неприятностью, чем для меня. У нас же с вами единственный смысл существования – насколько возможно приближать революцию, но ни в коем случае не доводить до нее.