Твердь небесная

Рябинин Юрий Валерьевич

На появившуюся из-за портьер дочку Александр Иосифович прореагировал одним только движением глаз. Он был слишком отягощен раздумьями, чтобы так сразу переменить еще и позу по случаю явления нового лица.

Таня понимала, что в этот раз подходить к папе для исполнения традиционных их интимностей, как то: объятия и поцелуя в щеку – несвоевременно. Поэтому она остановилась, не доходя до стола нескольких шагов.

– Bonsoir, papa, – сказала Таня. – Vousm’appeliez? [3] – Интуиция ей подсказывала, что будет лучше, если разговаривать теперь не по-русски. Она, натурально, переживала, как бы поучения папы, высказанные на родном языке, не прозвучали фальшиво. Это гораздо неприятнее самих поучений. Чужой же язык имеет свойство отчасти сглаживать эту фальшь.

3

Добрый вечер, папа. Вы меня звали? (фр.)

Неожиданно

для самого себя Александр Иосифович оказался в положении довольно-таки идиотском. Ему и в самом деле было бы очень кстати холодность, с коей он намеревался повести разговор, укрыть в инообразии чужой речи. Но он не ожидал, что эту возможность ему предоставит дочка. Александру Иосифовичу это показалось оскорбительнейшею милостыней с ее стороны. Внутри у него все закипело новым гневом на паршивицу, восхотевшую, для пущего его унижения, выглядеть еще и великодушною, кроме того, что она уже, наперекор его воле, заявила себя вполне независимою. И все-таки, после минутного колебания, скрепя сердце Александр Иосифович заговорил по-французски. Садиться Тане он, разумеется, не предложил.

– Извольте, мадемуазель, слушать меня, – так начал Александр Иосифович, – ваше поведение не позволяет больше надеяться ни на ваше благоразумие, ни на элементарную вашу порядочность. Вы манкируете родительскими наказами самым возмутительным манером. Вы непочтительная дочь! Да! Именно так: непочтительная дочь! И будь вы старше, я бы не стал даже разговаривать с вами – после такого! Я бы удалил вас от себя. Но ваши юные лета не позволяют нам так поступать, а, напротив, взывают приложить к вам дополнительное внимание. И мы исполним свой родительский долг. Будьте покойны, Татьяна Александровна! Отныне вы попадаете под самое пристальное наше наблюдение. С завтрашнего дня я беру для вас компаньонку. Вы будете неразлучны, как сиамские близнецы. Из дома вы теперь самостоятельно не выйдете даже на бульвар на променад. И не советую пытаться. Иначе Pauline я уволю со службы с самою скверною рекомендацией. Ее я уже предупредил. В гимназию вы тоже больше не пойдете. А на экзамены вас будут сопровождать до самой парты. Если вы нуждаетесь в помощи учителей, скажите каких именно, и я приглашу для вас учителей на дом. Мы более не строим иллюзий на счет вашей лояльности. Вы этого вполне добились. И чтобы возвратить к себе прежнее наше доверительное отношение, вам придется поусердствовать в доказательство своей благонамеренности. Если, конечно, вы хотите возвратить такое отношение, в чем я очень сомневаюсь, должен признаться. Впрочем, это уже не имеет первостепенной важности. Важнее всего для нас теперь осуществить оговоренные репрессивные меры. Вы сами избрали этот путь. Вас никто не неволил. И пеняйте только на себя. – Он остановился, ожидая услышать от дочери если не мольбы о прощении, то хотя бы слова покаяния. Но тщетно. Молчала Таня. – Ну что ж, я думаю, стороны поняли друг друга, – помрачнев лицом, произнес Александр Иосифович. – Я вас далее, мадемуазель, не задерживаю.

Александр Иосифович был очень разочарован тем спокойствием, с каким дочка выслушала известие о ждущих ее репрессивных мерах. Он усмотрел в этом новый ему вызов. На самом же деле Таня была просто слишком готова к любому приговору. И даже к более суровому, нежели ей вынесли. Еще не так давно папа предлагал Таню отдать в очень хороший заграничный пансион. Кажется, в Пфальц. И, решись Александр Иосифович теперь исполнить свое намерение, он бы доставил Тане переживания куда как хуже против нынешних. Это означало бы, по меньшей мере, на год расстаться со всеми – и с подругами, и с мамой, и с папой, по которому она, несомненно, тоже будет скучать – и жить в каком-то тридесятом государстве почти по монастырскому уставу! И уж, конечно, в Танином молчании не было и тени вызова. Слушая перечень репрессивных мер, она думала, что, может быть, это и есть начало того самого мученичества, о котором говорила матушка Марфа. А если так, то принимать это следует благодарно, не иначе как ниспосланную свыше милость, как душеспасительное искупление ее безрассудных поступков.

Танины переживания относительно Пфальца были совсем небезосновательными. И в самом деле, размышляя о судьбе дочери, о судьбе всей семьи, Александр Иосифович, кроме прочего, подумал и о варианте с пансионом. Но отказался от него. Если дочка увязла основательно в этих делишках, рассуждал Александр Иосифович, то ссылка в пансион может принести лишь временный результат, но не решить проблему принципиально. Где гарантии, что по возвращении она не увлечется романтикой подпольных кружков с еще большею силой? И если она теперь едва покоряется родительской воле, то на ее покорность в будущем надеяться весьма отчаянно. Нужна какая-то иная, особенная, радикальная мера, которая гарантировала бы безопасность семьи, а равно и самой Тани, и в настоящем, и в будущем. И такую меру Александр Иосифович выдумал. Вначале, правда, она ему представилась даже чересчур радикальною, почему отцовские его инстинкты готовы были восстать против столь решительной перемены в жизни юной дочери. Но затем, тщательно взвесив все преимущества и недостатки своей идеи и найдя преимуществ в ней несравненно больше, нежели недостатков, он остановился на этом как на предприятии совершенно решенном. Удовлетворение от расторопности своего ума было у Александра Иосифовича настолько велико, что ему пришлось сделать над собою усилие, чтобы дочка застала его будто бы в печали от ее злонамеренных проделок.

Расставшись

с Таней, Хая немедленно отправилась в Мясницкую улицу. Прежде чем позаботиться о собственной безопасности – а она вполне допускала, что раз пошли аресты, то и ее арестовать могут всякую минуту, – прежде даже чем оповестить товарищей, Хая поспешила исполнить данное когда-то обещание бывшей своей подруге. Перед отъездом за границу Машенька наказывала опытной Хае, по возможности, не оставить Алексея своим вниманием, хотя бы советом помогать ему, а если – не дай бог! – с ним выйдет какое-то происшествие, тотчас сообщить ей об этом. И Хая, как ни завидовала она тогда Машеньке, пообещала все это исполнить. Но повышенное ее внимание к подопечному Самородову выражалось единственно в неизменных их разногласиях, доходящих порою до откровенной и жестокой, особенно со стороны Хаи, перепалки на собраниях. Разумеется, при таком положении вещей, быть Самородову доброю советчицей она не могла. Обо всем этом Хая вспомнила теперь с искренним сожалением. Она же ничего не сделала для своего товарища! И не пыталась даже ничего сделать. Потому что он был всегдашним ее оппонентом. Но он же в первую очередь был ее товарищем – товарищем! – а потом уже оппонентом! Верно он говорил давеча, что нас может погубить внутренний разлад. Как верно. Так рассуждала Хая, спеша на Мясницкую. Она торопилась исполнить хотя бы последнюю просьбу подруги.

Тем же вечером Машеньке и Дрягалову на их парижскую квартиру доставили telegramme-express. Там было написано: «Leneveuvisitechezl`oncle» [4] .

Глава 9

На другой день Таня в гимназию не пошла, как и было определено Александром Иосифовичем. Проснулась она, по обыкновению, рано, но, вспомнив, что на занятия ей идти больше не нужно, Таня еще понежилась в горячей своей постели, зевая и потягиваясь с удовольствием и чувствуя, как все тело ее, ослабевшее со сна, наливается новою силой. Наконец, она в последний раз вытянулась вся с улыбкой блаженства, потом отшвырнула одеяло и вылетела проворно из постели прочь. Она подбежала к окну и с шумом распахнула обе створки. Приятная свежесть апрельского утра поползла в комнату, лаская прелестное оголившееся Танино плечико. На окнах дома напротив сидело множество голубей, и Таня, от досады, что не умеет свистеть, стукнула даже кулачками по подоконнику, так ей захотелось вдруг свистнуть погромче, чтобы взвилась в небеса серая стайка. Но, сейчас же оставив голубей, она обернулась к иконам и, мало помедлив, начала молиться, как прежде молилась только по воскресеньям. Не по облегченному правилу для мирян, а по полному чину.

4

Через тернии ( лат.).

До обеда Таня совершенно не находила, чем бы ей заняться. Она безо всякого интереса полистала свои учебники и тетрадки, принималась читать роман. Вначале один, потом другой. Но всё безуспешно. Слишком уж непривычно ей было чувствовать себя под арестом, хотя бы и в стенах собственного дома. От этого мысли ее рассеивались и не могли вполне обратиться ни к наукам, ни к романам. Тогда, забросив книги, Таня отправилась бродить по квартире. Из комнаты в комнату. Заглянула даже в кабинет к Александру Иосифовичу. Посреди кабинета, вольготно развалившись на ковре, спал Диз, папин бульдог. Он только слегка и очень неохотно приоткрыл один глаз, когда появилась его лучшая подруга, и сразу же закрыл его, настолько неинтересна и, пожалуй что, в тягость была ему сейчас Таня. Ущемленное такою возмутительною собачьею выходкой Танино самолюбие возопило о мщении, и она хотела было уже подойти пнуть легонько этого обнаглевшего ленивца, дабы напомнить ему, кто такой он и кто она, но у нее опять сделалась апатия, и Таня ушла из кабинета, разве только дверь захлопнув посильнее, чтобы самый их привилегированный домочадец не очень-то воображал себе, будто она совсем уж угодничает перед ним.

Прогуливаясь по квартире, Таня без какой-нибудь нужды оказалась в передней. И тотчас туда же вышла Поля зачем-то. Но Таня-то отлично понимала, отчего девушка появилась в передней одновременно с нею. Поля исключительно строго, а иначе и быть не могло, выполняла указания Александра Иосифовича по надзору за узницей. И Таня решила намного развлечься. Она ушла куда-то вглубь квартиры. Пошумела там даже, чтобы усыпить бдительность служанки: стул передвинула, ткнула пальчиком два-три раза по клавишам рояля и т. п. А потом, едва касаясь пола, быстро прошмыгнула в переднюю. И уж тут дала волю своим каблучкам. В тот же миг в переднюю буквально вбежала Поля. Но, увидев, что Таня спокойно стоит и будто бы поджидает ее, Поля едва не споткнулась от неожиданности, причем сильно смутилась.

– Вы что-нибудь хотите, Поля? – старательно изображая сарказм, спросила Таня.

Девушка не была готова теперь отвечать на Танины вопросы и смутилась еще больше.

– Нет, ничего, барышня, – ответила она, пряча от Тани виноватый взгляд.

– Но вы для чего-то явились сюда, к тому же с поспешностью, достойной похвалы? – не унималась Таня.

Продолжать увиливать Поля больше не могла. Преодолевая неловкость, она призналась Тане о возложенных на нее Александром Иосифовичем дополнительных обязанностях, как то: внимательно наблюдать за Таней и ни в коем случае не дозволять ей выходить из дому в течение дня.