Твои, Отечество, сыны
Шрифт:
Батареи противника снова открыли огонь, и, право, весело было наблюдать, как весь он сосредоточился на совершенно безлюдном месте, на линии окопов второго батальона, заблаговременно покинутых бойцами.
По-видимому, эти фашистские танкисты и эти десантники с пауком на тряпке еще были под хмелем легких побед и не рассчитывали на сколько-нибудь серьезное сопротивление. Они намеревались с ходу ворваться в Киев…
Я внимательно наблюдал за движением танков и бронетранспортеров, которые вскоре подошли совсем близко к нашим позициям, продолжая вести огонь.
Странно,
«Что же они там медлят?» — с тревогой подумал я, уверенный, что снаряды врага легли не по боевым порядкам школы. Именно сейчас наступила та решающая минута, когда должны были грянуть наши 45-миллиметровые пушки.
— Вызовите «Волну», — сказал я телефонисту. — Начальника штаба Борисова немедленно к телефону…
Однако моему телефонисту «Волну» не пришлось вызывать. Весь придорожный откос, занятый обороной нашей школы, казалось, дрогнул от залпа. Застрочили пулеметы и автоматы, сметая вихрем огня с брони машин фашистских десантников. В этом непрерывном грохоте стрелкового оружия, словно отсчитывая такты, звонко и отчетливо били противотанковые пушки.
Я видел, как сначала первый, потом второй танк, потом бронетранспортер застыли на месте. В панике покидали их уцелевшие десантники и экипажи, пытаясь спастись. Вскоре я насчитал семь подбитых вражеских машин.
Неуклюже разворачиваясь, а то и пятясь задом, уцелевшие танки противника спешили возвратиться на исходные рубежи. На их броне я не заметил ни одного вражеского десантника. Было похоже: эти корабли прибыли сюда, чтобы сбросить под огонь свой живой груз, а потом налегке укатить восвояси.
С нежностью думал я о наших курсантах, о боевом их командире — старшем лейтенанте Михайлове, который в эти минуты, наверное, подстегивал чистый подворотничок… И невольно вспомнились слова великого поэта: «Есть упоение в бою»…
Вскоре по телефону доложил обстановку Михайлов. Телефонный провод донес до меня и его взволнованность, и радость.
— Каковы потери? — спросил я, выслушав краткий доклад.
— Трое убитых и девять раненых.
— Как обстоит дело с боеприпасами?
— Маловато.
— Передайте мое указание Андрийцу: немедленно обеспечить боеприпасами все ведущие бой подразделения.
Немного помедлив, я спросил:
— А теперь скажите, уважаемый начальник школы, почему вы так долго не открывали огня?
— Дело очень простое, товарищ полковник, — отозвался он смущенно. — Мы схитрили малость… Думаем: пускай подойдут, подлые душонки, поближе: не промахнемся. И не промахнулись!
— Молодцы… Однако смотрите не зазнавайтесь. На войне одна упущенная минута может слишком дорого обойтись. Главное: по-прежнему будьте начеку. Гитлеровцы обозлены до предела: еще бы, такую пощечину получить! Они могут повторить атаку. На всякий случай посылаю вам для усиления группу автоматчиков с ручным пулеметом.
— Большое спасибо, товарищ полковник… Это как раз и нужно! Все мои курсанты благодарят.
Я положил трубку. «Меня благодарят курсанты»… У него это вырвалось так неподдельно. Милый, хороший человек! Да ведь это же мои курсанты, и я такой же,
…Из первого батальона, где находились Иван Самчук и старший политрук Марченко, донесли, что все атаки противника отбиты. Особенно сильный бой разгорелся на правом фланге батальона. Гитлеровцы несколько раз бросались в атаку и отползали, оставляя на поле боя десятки убитых и раненых.
Лишь отдельным группам немецких солдат удалось прорваться за передний край обороны на левом фланге батальона. Но и они были тут же уничтожены контратаками наших десантников.
День 14 августа был для бригады горьким днем. Мы почти полностью потеряли роту бойцов второго батальона, и это случилось по вине её командира капитана П. Никифорова, который заплатил за свою ошибку жизнью.
Вот как это произошло: после артиллерийской подготовки, находясь в составе 14-й стрелковой дивизии, бригада перешла в наступление. На участке второго батальона противник стал отходить мелкими группами в тыл. Это был только маневр врага, ловушка: немцы оставили в своих окопах двух пулеметчиков и до десятка автоматчиков. Те гитлеровцы, что отходили, нарочно изображали паническое бегство. Командир второй роты поверил, что враг действительно бежит. Он тут же поднял всю роту, развернул ее в цепь и скомандовал:
— Бегом… В атаку… марш!
С криком «ура!» бойцы бросились к окопам противника. Местность перед окопами была совершенно открытая, ровная, ни канавки, ни бугорка. Гитлеровцы допустили цепь на расстояние в сто метров и открыли пулеметно-автоматный огонь. Большая часть бойцов, раненые и убитые, остались на поле боя; но те, что уцелели, в их числе капитан Никифоров, решили довершить штыковую атаку. До окопов оставалось не более 50 метров: здесь они были расстреляны в упор.
Для нас это был поучительный урок.
За эти жаркие дни события на нашем участке фронта складывались явно не в пользу врага. Тем более злобствовали гитлеровские генералы. Срок взятия Киева, назначенный фюрером, уже миновал. Об этом мы узнали позже. А тогда нам было ясно, что командование противника собирает мощный кулак, чтобы прорвать и разбить нашу оборону.
Вскоре вражеская авиация начала «обработку» нашего переднего края. Характерно, что немцы использовали те же тактические приемы, которые мне много раз довелось наблюдать во время войны в Испании.
Группа самолетов Ю-88, в шесть-девять машин, избирала определенный участок, выстраивалась в форме круга за ведущей машиной и начинала бомбить позиции. Один за другим «юнкерсы» переходили в пике, сбрасывали свой смертоносный груз, а затем вели пулеметный и пушечный огонь.
Едва лишь первая группа самолетов улетала, как появлялась вторая, и снова начиналась эта «чертова карусель».
В течение 30 минут самолеты противника буквально висели над боевыми порядками бригады, и я испытывал не только душевную, но и физическую боль при мысли о том, что при такой сосредоточенности огня бригада неизбежно понесет огромные потери.