Твои письма не лгут

Герц Екатерина

Первыми, что я вижу, были опухшие от слёз глаза матери Германа. Краснота практически полностью вытесняет белый оттенок склер. А выраженные мешки под ними выдают бессонные ночи. Я не видела её уже много лет, но точно помню, что она всегда выглядела моложе своего возраста, даже несмотря на финансовые трудности и частые конфликты с мужем. Сейчас всё это кажется таким несущественным, когда на их плечи рухнула такая трагедия. Которая будто в одночасье нагнала внешности утерянные годы и добавила сверху. Даже в волосах заметно много седины.

— Здравствуйте, Елизавета Аркадьевна! — тараторю я сбивчивым голосом,

как только понимаю, что неприлично долго молчу. — Я… э-э-э…

— Лера… — по-простому, без неловких формальностей, вспоминает она. — Подруга Германа.

— Да, со времён школы… — на всякий случай добавляю я и произношу необходимые слова. Они даются тяжело, но так надо: обязывает этикет. — Примите мои соболезнования! Я приехала, как только смогла… не знаю зачем. Просто не могла не приехать!

К неожиданности для меня, она вдруг заливается слезами и порывисто меня обнимает. Я застываю, как вкопанная, не решаясь как-то отреагировать. Чувствую, как через меня льётся фонтан боли, который вырывается с каждой слезой и каждым стоном. Теперь я больше не думаю о нормах приличия: мне искренне жаль Елизавету Аркадьевну. Руки невольно ложатся ей на спину, отвечая на объятье. Так мы стоим ещё бесконечные пару минут.

Потом она отстраняется, вытирает слёзы носовым платком. Волосы, заплетённые наскоро в длинную косу, выглядят неопрятно. На ней домашний халат и меховые тапки.

— Прости, Лерочка, что так налетела! — оправдывается Елизавета Аркадьевна, стыдясь своего поведения. — Проходи-проходи, пожалуйста! У нас тут стол небольшой. Так, посидеть-повспоминать… Попрощаться с моим мальчиком.

Она старается сдержаться, но предательские слёзы душат. Я её не виню. Хочу сказать, что всё в порядке, но ком в горле не даёт. Поэтому молчу, но она, кажется, не замечает этого.

Аккуратно снимаю обувь и иду в комнату за Елизаветой Аркадьевной. Это самое большое помещение в квартире, где она спит с мужем. Но сейчас её преобразовали для посиделок. Широкий складной диван собран. В центре стоит длинный стол. Еды и правда немного: замечаю холодец, пару каких-то салатов, остывшая картошка, нарезанные ломти хлеба, а также стопки и полупустую бутылку водки. К еде почти не притронулись. Аппетит, вероятно, плохой. Зато под столом виднеется уже пустая вторая бутылка. Винить не могу: каждый справляется с горем по-своему.

Меня немного радует, что они могут хоть как-то проводить душу Германа. Пусть даже так, по-простому. Возможно, это поможет ему найти хоть какой-то покой. Я не могу злиться за этот выбор. Не имею право. Зато имеют они: его близкие люди. Мне больно видеть заплаканную Елизавету Аркадьевну и потерянного Сергея Андреевича, отца Германа. Он сидит, сгорбившись над столом, и глядит на пустую стопку. Небрежно вертит её по кругу. Мыслями явно далеко. Не замечает моего появления.

Меня усаживают на диван, с краю. Впрочем, способных мест полно. Здесь только его родители, дедушка, две бабушки и ещё одна женщина. Возможно, тётя, или кто-то вроде того. Я знаю только самых близких родственников. Нет друзей или коллег. Хотя никто из них не стал бы сидеть в этом кругу. Проводят по-своему, может, просто вспомнив словом. Надеюсь, хорошим. Или используют как повод выпить. В такое охотно верю.

Я неловко обмениваюсь со всеми дежурными любезностями,

ещё раз выражаю сочувствие. Под вернувшуюся тишину неловко еложу на краю дивана, пока Елизавета Аркадьевна суетится, накладывая мне всего в чистую тарелку. Есть не хочу, но отказываться невежливо. Поэтому коротко благодарю и начинаю ковыряться вилкой, выковыривая кусочки картошки.

Под звон столового прибора родственники Германа разливают крепкий напиток. Предлагают и мне, но я отказываюсь, мол, за рулём. В последующие пол часа слушаю рассказы о Германе: забавные случаи из детства, как Елизавете Аркадьевне было непросто во время беременности. Она мечтала о девочке, и даже сильно расстроилась после родов. Плакала весь первый день. Но потом, говорит, ни разу не пожалела больше, что родила такого замечательного сыночка. Всю жизнь помогал, вытащил из долгов.

— Как мы теперь без него? — заливаясь слезами, вопрошает она.

Её мать, Клавдия Егоровна, утешает, а потом начинает рассказывать, как Герман починил стиральную машину буквально пару недель назад. Она расстраивалась тогда сильно. Машинка хоть и старенькая, но много лет прослужила. А новую не могла себе позволить: пенсия маленькая. А как же, на похороны нужно откладывать, а то не дело молодых хоронить! Ещё помогать детям. В частности, второй дочери, у которой тоже какие-то долги. Без Германа пропала бы.

По голосу слышу, что винит себя: не углядела. Всегда улыбался, когда в гости приходил. Хорошо ел, помогал по хозяйству. За покупками сам ходил и приносил пакеты. Всегда подарки на праздники дарил, хоть она и просила ничего не покупать: денег у самого не так много. Хотела, чтобы жизнь свою наладил. Нашёл девушку, женился. Советовала откладывать деньги. Но Герман не слушал. Да и не тратился сильно. В последние годы увлекался выжиганием по дереву. Красивые поделки дарил: рамки, шкатулки, кухонную утварь.

Хочу спросить, как именно всё случилось, но боюсь затрагивать щепетильную тему. До сих пор до конца не верю в произошедшее, словно речь идёт о двух разных людях. Вспоминаю о письмах. Нет ли там ответов?

Не в силах слушать очередную историю, отпрашиваюсь в туалет. Помню, где находится, но мне на всякий случай напоминают. На ватных ногах покидаю жильцов. Краем глаза замечаю комнату Германа. Дверь плотно закрыта, но так и манит заглянуть внутрь. Не знаю зачем. Видимо, хочу ещё раз погрузиться в его мир, как следует попрощаться. Сложно сделать это в кругу родственников, где мне так неловко. Не могу открыться по-настоящему.

Убеждаюсь, что никто не идёт, и тихонько пересекаю коридор. К счастью, дверь не заперта. Бесшумно проскальзываю внутрь. Нерешительно замираю на пороге. Чувствую спёртый воздух: помещение давно не проветривалось. Возможно, это лишь мои догадки, но рискую сделать предположение, что таким образом его родители невольно пытаются сохранить частичку сына. Как бы дико это ни звучало. Тёмно-синие, почти чёрные, шторы плотно задёрнуты; не пропускают уличный свет.

Даю глазам время привыкнуть к полумраку и подхожу к письменному столу, установленному прямо под окном. Нерешительно провожу пальцами по столешнице. Я помню этот стол и эту кровать, даже шкаф. Всё стоит на тех же местах. Герман ни разу не делал перестановку. Либо делал, но потом вернул мебель обратно.