Твоими глазами

Хёг Питер

Она протянула мне блокнот и карандаш. Я написал на листке адрес.

В прихожей мы на минуту остановились.

— Если бы мы с тобой были знакомы в детстве, — спросил я, — а потом не виделись бы лет тридцать, ты бы узнала меня?

Она кивнула, не задумавшись ни на секунду.

* * *

В следующую среду я приехал за четверть часа до назначенного Лизой времени.

Кроме неё, в зале было трое ассистентов: молодой человек и две девушки. Они помогли мне облачиться в зелёный халат — он был похож

на операционный, но показался каким-то тяжёлым. На голову мне надели шапочку из того же, что и халат, материала.

— У нас такие же халаты, что и у пациента, — объяснила она. — Электроника очень чувствительная. Халаты стерилизованы, в них вшиты датчики, чтобы мы могли корректировать построенные изображения и устранять помехи, которые могут исходить от наших тел.

В комнату вошёл пожилой человек. Лиза представила нас друг другу, он сказал, что его зовут Вильям. У него было такое же поджарое, крепкое тело, что и у световой фигуры, которую я видел в прошлый раз.

Я понял, что она предупредила его и что он согласился на моё участие.

Его тоже облачили в халат, прикрепили к руке датчик тонометра, натянули перчатку, в которой, скорее всего, был анализатор влажности. Он устроился в кресле, Лиза села напротив него, мы с ассистентами разместились у стены. Ставни, шторы и звукоизолирующие перегородки закрылись.

Все надели очки. Они казались почти невесомыми.

Лиза сидела перед клавиатурой, лежащей рядом на столике. В какой-то момент она включила проектор: на третьем стуле, рядом с Вильямом, проступило изображение, не имеющее к нам никакого отношения. Сначала чистое, голубое, потом к голубому добавились другие оттенки — окрашенное всеми цветами радуги отображение церебральных волн и зыбкие электромагнитные поля.

Она спросила его, как он себя чувствует. Попросила глубоко вдохнуть, казалось, что оба они ведут какой-то внутренний диалог с третьим человеком, сотканным из света.

— Вы не могли бы рассказать о втором несчастном случае? — попросила она.

— Меня лягнула лошадь. Я ещё только осваивал понемногу езду рысью, мало знал о лошадях. Мне не хотелось возвращаться к рыбному промыслу. И я занялся лошадьми. Однажды в конюшне меня лягнула лошадь. Я собирался чистить её, подошёл сзади. Больше ничего не помню. В коме был пять дней, врачи были уверены, что я умру

Световая фигура стала серой. Левая сторона сжалась.

Лиза обратила наше внимание на эти изменения.

— Да, — сказал он. — Вот оно. Стоит мне только заговорить об этом, как всё начинается, я почти не чувствую тела.

— Вы помните что-нибудь из тех пяти дней?

Он смотрел прямо перед собой. Я видел, как его взгляд становится отсутствующим, когда он пытается обратиться внутрь себя. Он покачал головой.

Лиза показала на светящуюся фигуру.

— Посмотрите на цвета в затылочной области. Мы с вами уже это видели. Когда вы приближаетесь к чему-то, что трудно или неприятно вспоминать, появляется вот такой узор. Как и тогда, когда вы говорите о том мгновении, которое предшествовало удару лошади. И когда думаете о коме.

Он посмотрел на

голограмму. И одновременно внутрь себя. Назад в прошлое. Покачал головой.

— Я был в глубокой коме. Но есть что-то… что-то я немного припоминаю…

Он попытался встать. Было ясно, что он собирается сделать. Он хотел схватить голограмму, чтобы заставить её рассказать больше. Он протянул руки, они мелькнули в луче света.

Это привело его в чувство.

— На сегодня достаточно, — скомандовала Лиза.

Он вновь опустился на стул, она придвинулась к нему и положила руку ему на плечо.

Светящаяся фигура померкла. В помещении стало темно. Включился верхний свет, он постепенно набирал силу, перегородки, ставни и шторы открылись.

— Не вставайте. Сейчас вам принесут воды.

Она поднялась со своего места и кивнула мне. Я прошёл за ней в кабинет.

*

Она вскипятила чайник, насыпала в две кружки зелёного порошка из жестяной банки, залила холодной водой, потом горячей, взбила всё это до появления зеленоватой пены каким-то приспособлением, напоминающим кисточку для бритья. Долила воды, снова взбила и протянула мне чашку. Я знал, что в чашке. Это был зелёный чай. Когда-то она уже готовила его для меня, и я пил его тогда в первый раз. Тридцать лет назад.

— Он очень близок к чему-то, — сказала она. — Это что-то само собой выйдет на поверхность сознания, и очень скоро.

Мы смотрели друг на друга сквозь поднимающийся от чашек пар.

— Мы ходили в один детский сад, — сказал я. — Ты и я. И Симон. Детский сад пивоварни «Карлсберг» в Вальбю.

Она застыла на месте. Минута тянулась, я стал сомневаться, что она услышала меня.

— Когда мне было семь лет, — сказала она, — мы попали в аварию. Машина выехала из боковой улицы. И мама, и папа погибли. Я сидела на заднем сиденье. Я не помню ничего из своей жизни до аварии. Все воспоминания о первых семи годах стёрлись.

Я попытался представить себе масштаб её потери. Это было невозможно. Казалось, что стоишь перед огромным, мрачным континентом.

— Мы часто бывали у тебя дома, — сказал я. — Мы с Симоном. Вместе играли в детском саду. Каждый день.

Мы снова помолчали, вместе. В руках она теребила какую-то чёрную картонную коробочку.

— Какими были мои родители?

Я не мог не сказать правду.

— Они были такими, что каждому хотелось, чтобы это были его родители. Всем детям, которые бывали у тебя, хотелось этого.

Она поставила чашку на стол.

— Вильям придёт завтра, в то же время. Ты сможешь завтра?

Это было обязательное условие. Возможно, она в конце концов согласится помочь Симону, но мне придётся принимать требования, смысл которых я не совсем понимаю.

Я кивнул.

* * *

На следующий день никто перед сеансом ничего не объяснял. Когда я вошёл в зал, Вильям уже сидел на своём месте, мы надели халаты, очки, включились приборы, появилась голограмма.