Творческие работники

Цветков Евгений

– Это для вас сцена, – она говорила теперь сухо, яростно. – Сцена?! Он застрелился, а я, я… – она опять заплакала.

– Ну хорошо, хорошо, я не буду называть это сценой. Но зрителю ведь все равно было – это на самом деле или нет. Для него это гениальная игра. В этом все дело. Тонкий и незаметный переход к высшей форме искусства – к жизни.

Они неразрывны: искусство и жизнь. Ты глупенькая, – маленький директор неожиданно перешел на ты. – Ты у нас лучшая… актриса, в старом смысле этого слова, – поспешно добавил он.

– Но как, как вы посмели так нагло, бесцеремонно

влезть в чужую жизнь?!.. Кто дал вам право?!

Тут директор строго поджал свои пухленькие губки и неожиданно внушительным, каким-то очень значительным и густым голосом стал ее отчитывать:

– Ты глупая, бестолковая девица! Кто вмешался в твою жизнь? Да через два часа уже все соседи, а на следующий день и все твои родственники, и знакомые – все знали бы о том, что было. Слухи – страшная штука. Через два дня весь город только и говорил бы о пикантной историйке. Как начальник уголовного отдела изнасиловал молоденькую племянницу своего ближайшего друга. О какой жизни ты говоришь? Вся наша жизнь, как на ладони. И величайших усилий стоит вот так, как мы это делаем, сохранить ее для искусства, а не пустить по ветру на бестолковое растерзание слухам. – Маленький директор совсем разобиделся. – Мы спасли твою личную жизнь в тот миг, как она засветилась на экранах. И вместо позора к тебе пришло любимое дело, к которому ты так стремилась, я же знаю, и деньги, разумеется. Дура ты! – пискнул он.

И эта неожиданная смена внушительного голоса на писк так же неожиданно, против воли рассмешила ее. Аннушка тут же спохватилась, но было поздно.

– Вот чек, бери и отдыхай, – маленький директор теперь выглядел совсем усталым, и сочувствие вдруг тронуло душу Аннушки. – Впереди у нас много… съемок…

Она машинально взяла чек.

Он ласково потрепал пухлой ручкой ее за плечо и выкатился колобком в дверь.

Аннушка подняла глаза. В окне стоял вечер. Она заглянула опасливо в его темные глаза и тихонько вздохнула…

Маленькая фигурка застыла на краешке большого дивана, и пустота раздвинула стены… Застыло в ней время, и только капли дождя неслышно темными блестящими струйками скользили по стеклам… Нет горя, нет радости… Кому не быть в раю – тому забвение. Вечный покой. И темный свет беззвучно растворялся в глубине, откуда лились неслышные слезы и струйками скользили по гладкой прохладной коже стекла… Забвение… Костер погас. Нет радости, и горя тоже нет…

И медленно, как на экране, уходит изображение. Теперь лишь в бесконечной дали парят диван, и комната, и худенькая фигурка, застывшая маленьким вопросом, на самом краешке… Вдали одинокая черная птица на восходе летит, летит и точкой пропадает, сливаясь с тем, что вокруг…

* * *

…Шел тихий дождь. Не барабанил, не кричал не метался, порывисто стуча каплями к кому надо и не надо. Лились безрадостные слезы, и никому нет дела. Так горько в темноте плачет ребенок о том, что не высказать никогда. Он с этим родился и умрет, и оттого он плачет. Нет никого, никто не замечает.

Зонты и зонтики, блестящие накидки, плащи шелестят, шуршат, мелькают под фонарями… Асфальт опять,

как темная река горит огнями, весь в искрах отражений, и катятся, летят мокрые, желтые глаза… Все скользкое, лоснится и блестит. И повсюду темная глубина играет с огнями. Чуть душно. И в мокрой сырости такими острыми становятся запахи. Людей и мокрой шерсти…

Горят экраны. Новый фильм. Смотрите! Гениальный! Первая серия… И в тысячах каменных кинозалов, тесно прижавшись друг к другу, сидят темные, потные фигурки… Душно. И глядят и смотрят миллионы глаз.

В одно мгновение стали знамениты герои, актеры единственной своей, последней и первой пьесы.

В одно мгновение разбогатели. Но это уже в следующем акте, следующей серии. Пока лишь первая.

Герои бессмертной драмы. И льется мутная струйка в душном подвальчике в граненое, с подтеками, заляпанное стекло…

– Да, Нил Нилыч, стал ты, брат, знаменит, – мокрые губы зашлепали с каким-то черным недоумением. – И сколько же отвалили тебе?

– Все мои! – зло отозвался Служитель. Невесел был Нил Нилыч. Как же так? Заснять не спрашивая…

– Ты хитрец, служитель культа, – костистое лицо приятеля недобро бугрилось желваками. – Хитрец, – снова сказал он…

– Я не хитрец. Засняли и не спросили.

– Еще скажи, мол, я не знал… – губы иронически скривились.

– Не знал! – твердо сказал Нил Нилыч.

– Не знал? – костистое лицо совсем затвердело. – Ты что, за дураков нас принимаешь?

«…Никто не верит, – с тоской думал Служитель. – Никто. И не поверит. А что мне эта слава. Правда, заплатили хорошо. Но все равно обидно».

Он прихлебнул из грязного стекла…

* * *

Паук неторопливо припадал. Очередная жертва чуть жужжала, и через мгновение жизни пустой, завернутый в лохмотья кокон уносили дождь и темень, и скользкая непогода. Лениво каменный вампир бесшумно передвигался, заглядывая в подвальчики, где по стенам сидели вялые, большие, черные мухи, и липли стаканы к губам… Мутная струйка лилась…

* * *

– Ты знаешь? – Василий Петрович был возбужден. – Меня назначили на место Ивана Александровича.

Жена улыбнулась.

– Сколько тебе прибавили? И объясни мне, пожалуйста, что это все знакомые говорят, что ты снимался в фильме? Это правда? Почему скрывал?

– Я не снимался, – Василий Петрович был весел. – Меня снимали. Это второй тебе сюрприз. Гляди!

На стол упала тоненькая книжица.

Большие выпуклые глаза жены стали еще больше и выпуклей.

– Ты выиграл в лотерею?

– Нет, мне заплатили за «участие» в фильме.

– Может, пойдем тогда, посмотрим, – она поглядела на часы. Еще успеем на последний сеанс. Мне рассказывали, что там одни ужасы. Убийство. Насилуют…

– Да, мне тоже рассказывали, – Василий Петрович нахмурился. На самом деле, он уже посмотрел фильм. Вместе с мурлыкающей рыжей секретаршей, которая теперь досталась ему по наследству. «Собака привязывается к человеку, кошка к месту», – мелькнула у него дурацкая мысль… Вслух Василий Петрович сказал: