Творчество Лесной Мавки
Шрифт:
– Можешь отвернуться ненадолго? — смущенно попросила. — Я хочу искупаться.
– Вода ледяная, — честно предупредил Владимир. — И глубоко.
Богдана сбросила одежду, быстро вошла в воду по пояс, холод тысячью маленьких иголок впился в тело; течение было мощным, и девушка не рискнула идти глубже. Она умылась и прополоснула длинную косу, вышла на берег, встряхнулась по-кошачьи и стала с неприязнью натягивать одежду, крупно дрожа от холода.
– Всё, можно смотреть… Какая чудесная река. Сильная. Как ее зовут? — спросила, точно о живом
– Терек.
Богдана ощутила — Владимир стал ей родным, до боли, до замирающей материнской дрожи где-то около сердца. Хотелось согреть его, унять непримиримую боль, какую чуяла в нем. Быть ему преданной, глубокой, искренней преданностью, как умеют только дети и собаки.
Может быть, они шли сейчас другой дорогой, а возможно, незнакомые города ночью совсем иные, чем днем — вчера будто бы не было добродушного, уединенного деревянного дома и безмятежной клумбы алых цветов.
Худой мальчонка лет десяти сидел прямо на земле, закрыв лицо ладошками, и беспрестанно всхлипывал. Подойдя ближе, Владимир заметил, что окна дома выбиты вместе с голубенькими рамами, дверь приоткрыта.
– Ну, ты что? Что случилось? — необычайно ласково спросил Владимир, садясь рядом с ребенком. Тот вздрогнул, как пугливый зверек, поднял на незнакомца заплаканные голубые глаза.
– Я не могу домой. Там мама лежит. Мертвая.
Произнести эти слова вслух для мальчика означало — еще отчетливей ощутить ужас случившегося, и он зарыдал — негромко и тяжело.
– Бедняжка ты, — искренне, беспомощно пожалел Владимир.
– А папа твой где? — неловко вмешалась Богдана.
– А папы нет. Мы с мамой вдвоем жили.
– Как тебя зовут?
– Андрей, — всхлипнул ребенок, в глазах его отразилось что-то вроде интереса.
– Знаешь что, Андрей, пойдем со мной, — Владимир ласково взял мальчика за руку, но тот отстранился, явно робея.
– Зачем?
– Будешь пока у меня жить. Ты же совсем один.
– А вдруг ты меня убить хочешь?
– Я что, такой страшный с виду?
– Н-нет… — робко улыбнулся мальчуган, неохотно подымаясь.
– Тогда пошли.
Не решившись оглянуться на дом, Андрей безропотно пошел с чужими людьми. То была доверчивость ребенка и доверчивость попавшего в беду.
– Не бойся. Никто тебя больше не обидит, — пообещала Богдана. Андрей молчал. Учился сживаться со своим сиротством.
В комнатах царил разгром, немногие вещи были выброшены на пол. Жалостно, лицом вниз, лежала сорванная со стены икона. Подняв ее, Владимир увидел, что лики Богородицы и Младенца изрезаны ножом. Глаза Девы, светлые, живые, были буквально выколоты, растерзаны лицо и риза.
– У нас тоже иконы резали, — глухо проговорил Андрей. — И плевали на них, и…
– Не думай сейчас об этом, — Богдана обняла ребенка, пригладила пшеничные вихры.
– А почему вы меня взяли? — спросил он. — Я же вам совсем чужой.
– Нет, Андрей. Когда
«Мы теперь вроде как семья» — явственно прозвучало в интонации последних слов Богданы.
Проще было бы позвонить в госпиталь, но телеграфные провода, тонкие нервы связи, были в городе оборваны. Неблизкий путь занял добрый час.
Как и следовало ожидать, в палату Владимира не пустили. Он не настаивал, вдруг почувствовав нерешительность: всё зная, боялся воочию увидеть.
Хирург был немногословен.
– На всё воля Аллаха. Но я буду спорить, насколько смогу.
– А то, что… — и на привычном русском подобрать слова было бы непросто, не то что на полузабытом нахском языке, — он не поплатится за всех русских? Я понимаю, как трудно…
Во взгляде собеседника блеснуло осуждение.
– Он — раненый. Больше ничего не имеет значения. Врачи не воюют, не знал разве?
Хирург был невысок, коренаст, его лицо пересекал длинный тонкий шрам, начинающийся около левого виска и теряющийся в косматой, дикарской бороде. Немолодой, угрюмый, он походил на злого духа из горских преданий.
– Чингиз?
Рослый, мощного сложения парень с походкой стремительной и резкой настороженно огляделся вокруг и, не приметив чужих, счел безопасным признать приятеля.
Чингиз был старшим сыном Зухры. Когда-то в детстве Владимир отнял у него раненого птенца, которого тот собирался добить. Они тогда, помнится, подрались. А птенец всё равно не выжил.
– Отца убили, — приносить такие известия всегда тяжело. Но он должен был сказать.
– Когда? — как истинный горец, Чингиз не позволял себе проявлять эмоции. Даже скорбь обернулась бы слабостью.
– Несколько недель.
– Как мама? — только чуть дрогнули брови на смуглом, грубом лице; Чингиз поспешно отвернулся.
– Держится, — насколько возможно, утешил Владимир. — Она сильная женщина.
– Мы — сильная нация, — с внезапной злобой произнес Чингиз. — И никому не дадим помыкать нами на нашей земле.
– Жаль, что вы не понимаете, какую цену платите за эту мнимую свободу.
– Нет цены, которую бы мы не согласились платить, мы, наши женщины и дети.
– Не говори за всех, хорошо? Вообще оставил бы свой отряд и вернулся к матери. Ей правда тяжело.
– Не учи меня жить. Ты с кем в этой войне?
– Как и раньше — только сам за себя. Я ни с кем и ни на чьей стороне не воюю. Выживаю один.
– Ты чужой всем, — Чингиз презрительно искривил темные губы. — Цу стеган тайпа а, тухкум а дац. [12]
12
«Без роду, без племени». Нохчи неодобрительно относятся к чужеродным и отщепенцам.