Творчество Лесной Мавки
Шрифт:
III. КРЕСТНЫЙ ПУТЬ
В пустых комнатах зыбким эхом отзывалось каждое слово. И от пустоты этой, от тягостного вида разоренного очага сердце переполнялось тоской и болью. Пусть это была и не самая большая утрата. Жаркий ветер залетел в открытое окно, поиграл в углу какой-то оброненной бечевкой, принес запах теплой прощальной листвы из Царскосельского парка.
— Лучше бы скорей ехать, — говорила Александра. — Ожидание больше изматывает.
13
все
Слезы подступали к глазам, но сдерживалась, стыдилась их, как недозволенной слабости. Признаться, она не плакала при людях с того дня, как осиротела.
Старшие в тот день как-то избегали девочки, не зная, как говорить с нею, и шестилетняя Алиса, не увидев мамы в комнате, где она болела, принялась сама искать ее. Она обежала старый сад, выбегала даже на дорогу и смотрела вдаль, пришла на кухню и начала спрашивать кухарку, но старая женщина ничего не ответила. А потом маленькая принцесса зашла в гулкую прохладу гостиной и увидела гроб. И солнце померкло.
В тот же день строгая царственная grandmamma объяснила ей, что будущей королеве негоже плакать прилюдно, что бы ни было.
А теперь Аликс постигала эту науку сама. Лучше не показывать слез своих тем, кто нуждается в твоей поддержке и заботе, кто ждет от тебя силы и утешенья, а не слабости.
На пруду искрилась рябь. Белые лебеди подплывали совсем близко к берегу. Анастасия крошила хлеб и бросала птицам. Мария сидела рядом с сестрой, зябко сжавшись, будто ее знобило от озерной сырой прохлады. В воздухе тучей стояла мошкара. Заходящее солнце краешком уже зачерпнуло озеро, кажущееся теперь черным. И вместе с солнцем умирало их последнее царскосельское лето.
– Как думаешь, — спрашивала младшая с надеждой, но в голосе ее сквозили мольба и отчаяние, — мы вернемся домой? Правда же, вернемся?
Мария молча покачала головой.
Когда Настенька задумывалась или огорчалась, у нее между бровей обозначалась крохотная вертикальная складочка. Материнская.
– Ты не должна так хмуриться, маленькая, а то у тебя рано будут морщинки, а ты ведь такая красивая, — ласково заметила Мария.
– А знаешь, милая, знаешь, о чем я сегодня с утра думала? — теребила Анастасия сестру. — Мне кажется, что нельзя умереть, совсем умереть. Остаемся ведь, да?
– Умершие становятся ангелами, — ответила Мария. — Мама всегда так говорит. Становятся ангелами и оберегают своих родных.
– А мне так хочется на земле жить всегда. Не хочу ангелом. Мне кажется, Мари, милая, что я никогда не умру. Никогда! Никогда!
Щеки юной девушки разгорелись тревожным румянцем, отросшая после болезни короткая коса расплелась, и она казалась младше своих лет.
– Охота тебе сегодня о смерти говорить. Без того грустно.
Керенский вошел в пустой, тоскливый дворец на рассвете — дать наконец сигнал к отъезду. Бессонная ночь с несколькими ложными тревогами измучила всех, точно ночь у постели умирающего, и когда за окнами затеплилась, заплескалась синева, не оставалось уже ни сил, ни надежд. Должен бы торжествовать, идти хозяйской поступью. Да вот не получалось. Это был нестарый, суровый и сдержанный человек, без эмоций, как будто душу ему давно ампутировали. Что-то дало ему совесть выдержать горький, укоризненный взгляд свергнутого Государя и сказать на прощание:
– До свидания, Ваше Величество. Я придерживаюсь пока старого
Уходили на рассвете, и по-библейски никто не смел оглянуться на покидаемый дворец, который через несколько дней будет разорен и разграблен.
Джой, молодой спаниель, метался тоскливо и испуганно — животные всегда чувствуют беду своих хозяев; скулеж пса в какое-то мгновение перешел в вой, надрывный, протяжный, как на покойника.
Алексей взял собачку на руки.
– Успокойся, Джойка, без тебя тяжко.
В окно вагона ударился камень, рассек стекло трещиной вроде злобной бесьей ухмылки. На полном ход поезда не разглядишь, кто бросил булыжник с насыпи. Хочется сказать — будущий историк. Потому что для шавки ничего нет проще, чем кинуть камень в заведомо безответного. Сколько будет брошено вслед уходящим подобных осколков — клеветы злобной, домыслов.
Алексей не расставался с подаренным кортиком. Даже ночью, в неспокойном сне, тонкая детская рука бессознательно нащупывала оружие под подушкой. В безумные эти, нечеловеческие дни спокойный ясноглазый мальчик чувствовал себя мужчиной, ответственным за мать и сестер, если довелось бы защищать их. Хотя сам понимал, что может мало… И еще отчаянней сжимал в ладони точеную рукоять.
Пароход неуклюжей громадой шел по реке Туре. Громогласные пьяные матросы развлекались, стреляя в пролетающих чаек, птицы падали комками кровавых перьев на палубу.
Русский царь стал теперь каторжником, увозимым под конвоем за острую черту Сибири. А в Зимнем в это время топтались по портретам и иконам черными сапогами, крушили мебель, а всё, что имело денежную цену, хватали, иногда хлестко дрались штурмовщики меж собою за какую-то романовскую безделушку.
Аликс не признавалась, что страх, инстинктивный, нечеловеческий, не отпускает ее. В молитве находила утешение, обращаясь к Богу не как к безликой силе, а как к близкому и милосердному Отцу. В сокровенных письмах повторяла: слава Богу, что не за границу сосланы в дни беды России — с Родиной, как с любимым больным человеком, легче вместе всё пережить…
Но если бы сказали ей: брось Россию и спасай своих детей — не дрогнула бы. Вот только спасти никто не хотел.
Григорий в последние дни говорил неясно: красной волчицей обернется Русь и станет лакать пламя… Так и стало.
Маленький вовсе не мог спать, вернулись боли, и каждая ночь оборачивалась долгой пыткой; был он тонким и нервным, с недетским пронизывающе печальным взглядом.
Алешеньку с детства воспитывали: он — будущий царь России. Мать запомнила случай: когда у мальчика выпал молочный зуб, он спросил серьезно: «Я уже большой, взрослый? Могу короноваться?»
Столько страдания переносил Алексей и не озлобился, как озлобляются, покалечившись, взрослые люди, тихое мученичество горело в хрупких жилках…
«Праздник Введения во храм пришлось провести без
службы, потому что \ коменданту \ Панкратову
неугодно было разрешить ее нам!»
Николай II, дневник 1917 г.
Тобольский их дом был неприветлив, сумрачен. Тихая северная природа жалела узников своих, милосердствовала. Дом, помнится, стоял в конце широкой убогой улицы, изредка ветер доносил до тесного двора плеск и говор реки Тобол, а однажды над двором кружили дикие голуби.