Творцы
Шрифт:
К разочарованию примешивалось и другое чувство. В конце концов, он работает не ради приоритета, а для науки. Он стоит на верном пути, на самом переднем крае науки — этот вывод неопровержимо вытекал из статьи Ферми. Еще недавно их мучило, что они лишь догоняют западных физиков. Это уже в прошлом.
— Саша, — сказал Курчатов, поглядев на Лейпунского засветившимися глазами, — а не кажется ли тебе, украинский батько физики, что мы ныне скачем с западными мастерами ноздря в ноздрю? И будь попроворней, уже и сегодня вырвались бы вперед на полкорпуса. Поглощение нейтронов разными
Лейпунский согласился поставить цикл исследований по взаимодействию нейтронов с разными веществами при разных температурах.
— Я познакомлю тебя с новыми сотрудниками, Игорь. Выбирай, кто больше подходит.
Он повел Курчатова к Фрицу Хоутермансу. Этот человек занялся ядерными проблемами еще до того, как они захватили воображение физиков всего мира, и шел своим особым путем. Он был хорошим теоретиком, умелым экспериментатором, но все, кто общался с ним, утверждали, что он скорей фантаст, чем физик. Лет восемь назад Хоутерманс опубликовал с Аткинсоном гипотезу, что энергию звезд надо искать в никому тогда — и авторам в том числе — неизвестных ядерных реакциях, другую статью в том же роде написал вместе с Гамовым. Он же перевел на немецкий язык книгу Гамова об атомном ядре.
— Ты знаешь, что Фриц предложил мне? — со смехом рассказывал Синельников. — Заняться созданием на Земле звездного вещества! Он считает, что при звездных температурах ядерные реакции пойдут по-иному. Ни больше, ни меньше, как сотворить в лаборатории крохотную звезду со всеми ее миллионами градусов температур и адскими давлениями!
О Хоутермансе говорили, что он левый, что, опасаясь преследований нацистов, бежал в Советский Союз. В Харькове изгнанник усердно учил русский язык, признавался каждому доверительно, что чувствует себя не в эмиграции, а на новой родине.
Живой, плотно сбитый, жилистый, выше среднего роста, Хоутерманс крепко сжал руку Курчатова, засмеялся, закинул ногу за ногу. В его небольших неярких глазах то пробегали светлые насмешливые огоньки, то, сразу темнея, глаза становились внимательными. И хоть он мало походил на стандартный образ уравновешенного, степенного немца — входил с шумом, не закрывая дверей, с грохотом передвигал стулья, слишком громко хохотал, — беседуя, он сразу сосредоточивался. Этот человек умел и слушать, и говорить. И каждая его реплика свидетельствовала, что в вопросах ядерной физики он ориентируется в совершенстве.
— Значит, фермические опыты? — сказал Хоутерманс с удовлетворением. Он еще коверкал русские выражения — фермические опыты, вместо опыты Ферми, омское сопротивление, вместо омическое, зеленым покраском, вместо зеленой краской… Иногда ошибки были так смешны, что их с удовольствием повторяли все молодые сотрудники. Хоутерманс не обижался, когда его поправляли, сам радостно хохотал, если смеялся собеседник. И, с настойчивостью совершенствуясь в трудном языке, он отвечал по-русски, даже когда к нему обращались по-немецки. — Поглощение нейтронов при большом холоде, так? Большой холод делают супруги Руйман, правильно? Градусы сто пятьдесят ниже нуль, так?
Супруги Руйман, тоже
— Варвара, ты дура! Теория не про тебя, работай руками!
Она заплакала и отошла. Курчатов с упреком сказал:
— Зачем вы ее так? Ведь женщина.
Ландау искренне удивился. Ну и что, если женщина? Они ведь говорили о физике, не светская болтовня.
Барбара Руйман успокоилась лишь после того, как, увидев какое-то новое решение на теоретическом семинаре, Ландау с воодушевлением объявил: «Ну и идиот же я! Такого простого варианта не заметил!»
Хоутерманс тоже был недоволен супругами Руйман. И высказал это на совещании так, что привел всех в смущение. На его своеобразном русском языке слова звучали с особой выразительностью:
— Слушайте, Руйман, вы же кто? Вы же — евреи, а вам дали хорошо работать. Вы должны ценить такой отношение. Больше благодарность, Руйман. А что вы работает? Это же никуда, верно? Это же плохо благодарить, товарищ Руйман.
— Интересная аргументация, — с удивлением говорил потом Курчатов Синельникову. — А ведь Хоутерманс — враг фашизма!
— Возможно, его подводит плохое знание языка. Он, вероятно, хотел сказать, что на новой социалистической родине Руйманы должны работать с воодушевлением. А верную мысль высказал в привычных ему и чудовищных для нас терминах. Ты присмотрись, как он сам работает — загляденье!
Что Хоутерманс работает превосходно, Курчатов установил сразу. Даже странно было у теоретика, к тому же непоседливого и порывистого, увидеть такую придирчивую осмотрительность, такую спокойную дотошность, такое внимание к мелочам. Было ощутимое противоречие между теоретическими фантазиями, так увлеченно уносившими его в пекло неведомых звездных реакций, и этими неторопливыми руками, ощупывавшими контакты и разветвления проводов. И еще одно приятное свойство обнаружил Курчатов у Хоутерманса. Он был наделен чувством юмора: умел шутить, умел встретить шутку.
Что до Руйманов, то, помогая им, Курчатов вскоре убедился, что во всяком случае сам Руйман превосходно разбирается в физике низких температур, но еще не освоился с быстрым темпом работы харьковчан.
Лейпунский выполнил все, что в прошлый приезд обещал Курчатову по экспериментам с химическими источниками нейтронов. И размах в Харькове взяли крупней ленинградского! Вечерами Митя Тимошук, недавний выпускник Харьковского университета, приносил в кармане в Физтех из соседнего Рентгенологического института с полграмма радия, а утром возвращал. Курчатов со смехом спросил: знает ли Митя, что без расписки и охраны таскает материал стоимостью на международном рынке в тридцать тысяч долларов? Тимошук равнодушно ответил — ну и что? Он же не на рынок тащит! Да и кто на барахолке заинтересуется радием?