Творения, том 10, книга 1
Шрифт:
3. Потому, когда потребует нужда, отдай и душу свою. Если же ты любишь ее и не хочешь отдать, когда тебе повелевается, то ты уже неверный домоправитель. Можно ли противиться, когда повелевает Бог? Я вот что скажу: потому особенно я и удивляюсь человеколюбию Божию, что Бог, имея возможность взять у тебя все против твоей воли, не хочет делать этого без твоей воли, чтобы ты заслужил награду. Напрнмер, Он может взять твою душу без твоей воли, но хочет, чтобы ты отдал ее по своей воле, говоря с Павлом: "я каждый день умираю" (1Кор.15:31). Он может лишить тебя почестей без твоей воли и сделать тебя уничиженным, но хочет, чтобы это было по твоей воле, чтобы ты получил воздаяние. Он может сделать тебя бедным против твоей воли, но хочет, чтобы ты сделался таким добровольно, чтобы даровать тебе венцы. Видишь ли Божие человеколюбие и наше ослепление?
Достиг ли ты высокой степени достоинства и получил власть церковную? Не высокомудрствуй; не ты достиг этой чести, а Бог облек тебя ею; береги ее, как чужую; не злоупотребляй ею и не употребляй на то, на что не следует; не гордись и не присвояй себе, но считай себя бедным и бесславным. Если бы тебе поручено было хранить царскую порфиру, то ты, конечно, не стал бы злоупотреблять этой одеждой и портить ее, но с великим тщанием хранил бы ее для вручившего тебе. Получил ли ты дар слова? Не гордись и не надмевайся: это не твой дар; не будь непризнателен за дары Господни, но разделяй их с подобными тебе рабами, не превозносись ими, как своими, и не жалей разделять их с другими. Имеешь ли детей? Ты получил их от Бога; если так будешь думать, то имея будешь благодарить, и потеряв не будешь скорбеть. Таков был Иов, который говорил: "Господь дал, Господь и взял" (Иов.1:21). Все мы получили от Христа; от Него имеем и самое бытие, и жизнь, и дыхание, и свет, и воздух, и землю. Если бы Он лишил нас чего-нибудь из этого, то мы погибли бы и истлели, так как мы – пришельцы и странники. Выражение: мое и твое – только пустые слова, а на деле не то. Например, если ты назовешь своим дом, это – пустое слово, не соответствующее предмету, так как Творцу принадлежат и воздух, и земля, и вещество, и ты сам, построивший его, и все прочее. Если же он в твоем употреблении, то и это не верно, не только по причине угрожающей смерти, но и, прежде смерти, по причине непостоянства вещей. Представляя
4. Скажу яснее: пища телесная, назначаемая вообще для всех членов, если достанется одному члену, то делается чужою и для него. Она не может свариться и питать, – оттого делается чужою и для него. А сделавшись общею, она становится собственностью и его и всех членов. Тоже и с имуществом: если ты один будешь пользоваться им, то потерпишь вред и ты, потому что не получишь награды; если же будешь разделять его с другими, тогда оно более будет твоим, тогда и получишь от него пользу. Не видишь ли, как руки служат, рот разжевывает, а желудок принимает пищу; и желудок не говорит: я принял, потому и должен удержать все у себя? Не говори того же и ты об имуществе. Кто принимает, тот должен и давать. Как для желудка было бы пороком – удерживать пищу у себя, а не распределять, потому что это повредило бы всему телу, так и для богатых порок – удерживать свое имущество у себя, потому что это губит и их самих и других. Также глаз один принимает свет, но не удерживает его у себя, а освещает все тело, потому что ему неестественно удерживать его у себя, пока он остается глазом. Ноздри ощущают благовоние, но не удерживают его у себя, а передают мозгу, сообщают благовоние и желудку и доставляют усладу всему человеку. Ноги одни ходят, но не себя только переставляют, а переносят и все тело. Так и ты не удерживай один того, что тебе вверено, потому что таким образом повредишь всем, а более всех самому себе. И не на членах только (телесных) можно видеть это. Кузнец, если не захочет ни с кем делиться своим искусством, то нанесет вред и себе и другим искусствам. Также сапожник, земледелец, хлебник и всякий, занимающийся каким-нибудь необходимым ремеслом, если не захочет сообщать другим произведений своего искусства, повредит не только другим, но вместе с другими и себе. И что я говорю о богатых? Даже бедные, если бы стали подражать вашему, корыстолюбцы и богачи, пороку, то причинили бы вам великий вред, скоро сделали бы и вас бедными, или, лучше сказать, погубили бы, если бы не захотели сообщить своего нуждающимся, например, земледелец – изделия рук своих, мореплаватель – приобретений от мореплавания, воин – воинской доблести. Устыдитесь же, если не другого чего, то хотя этого, и подражайте их любомудрию. Ты не хочешь уделять никому из своего богатства? Не бери же и сам ничего у других. А если будет так, то все придет в расстройство, потому что давать и принимать есть источник многих благ, и в сеянии, и в учении, и в искусствах. Если бы кто захотел удержать у себя свое искусство, то погубил бы и себя и всю жизнь извратил бы. Земледелец, если бы стал хранить семена у себя дома, закопав их, произвел бы страшный голод. Так и богач, если сделает тоже с имуществом, прежде бедных погубит себя самого, навлечет на свою голову страшный пламень геенны. Учители, хотя бы имели много учеников, сообщают каждому свое знание: так и ты старайся приобрести многих облагодетельствованных. Пусть все говорят о тебе: он такого-то избавил от бедности, такого-то от опасности, такой-то погиб бы, если бы, по милости Божией, не получил его помощи, такого-то он исцелил от болезни, другого освободил от клеветы, странника принял в дом, нагого одел. Такие отзывы лучше неисчетного богатства и многих сокровищ; они привлекают всех гораздо более, нежели золотые одежды, лошади и рабы. Последнее представляется несносным и делает человека ненавистным, как общего врага; а первое провозглашает его общим отцом и благодетелем, и, что всего важнее, такие благодеяния всегда сопровождаются благоволением Божиим. Пусть один говорит о тебе: он помог мне выдать дочь мою замуж; другой: он постарался вывести сына моего в люди; третий: он спас от несчастья; четвертый: он избавил от опасностей. Такие слова лучше золотых венцов, это – как бы бесчисленные проповедники твоего человеколюбия в городе; такие слова гораздо приятнее и сладостнее голоса вестников, предшествующих повелителям, именно слова: спаситель, благодетель, покровитель, каковые названия свойственны Богу, а не: корыстолюбец, гордец, ненасытный, скряга. Будем же, увещеваю, домогаться не этих последних названий, а противоположных. Ведь если такие отзывы еще на земле делают человека столь славным и знаменитым, то, когда они будут написаны на небе и Бог провозгласит их в день будущий, представь, какой ты насладишься честью, какой славой, – которой и да сподобимся все мы, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу, со Святым Духом, слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
БЕСЕДА 11
"Для меня очень мало значит, как судите обо мне вы или другие люди; я и сам не сужу о себе. Ибо [хотя] я ничего не знаю за собою, но тем не оправдываюсь; судия же мне Господь" (1 Кор.4:3-4).
1. Не знаю, каким образом между другими родами зла вошло в природу человеческую зло испытания и неуместного осуждения ближних, которое и Христос обличал, когда говорил: "не судите, да не судимы будете" (Мф.7:1). Оно не доставляет даже никакого удовольствия, как другие грехи, а ведет только к неприятностям и наказанию. Между тем мы, будучи сами виновны в бесчисленных грехах и имея в глазах своих как бы бревно, тщательно разбираем грехи ближнего, которые не более сучка (Мф.7:3). Так было и у коринфян. Мужей благочестивых и богоугодных они осмеивали и отвергали за неученость их, а виновных в бесчисленных пороках уважали за их красноречие. Принимая на себя роль судей, они с дерзостью произносили приговоры: такой-то достоин, такой-то лучше такого-то, этот выше того, а тот ниже этого; вместо того, чтобы оплакивать свои грехи, судили о других, и таким образом возбуждали великую борьбу. Для уврачевания этой болезни Павел, смотри, как мудро вразумляет их. Сказав: "от домостроителей же требуется, чтобы каждый оказался верным" (1Кор.4:2), и этими словами, по-видимому, дозволив им суднть и исследовать жизнь каждого, – отчего и происходили смятения, – он хочет освободить их от такой страсти и говорит: "Для меня очень мало значит, как судите обо мне вы", опять сводя речь на свое лицо. Что значит: "для меня очень мало значит, как судите обо мне вы или другие люди". Недостойно меня, говорит, быть судимым вами; что я говорю: вами? – и другим кем бы то ни было. Не подумайте, что Павел по гордости говорит, что никто из людей не достоин произносить о нем суд. Во-первых, он не для себя говорит это, а для того, чтобы других исцелить от их болезни; во-вторых, он не остановился на коринфянах, но не приписал и себе права суждения, сказав, что такое суждение выше его собственного разумения: но "я и сам", присовокупляет он, "не сужу о себе". Притом надобно смотреть, с каким расположением он сказал это; он часто употреблял высокие выражения, но не из гордости или тщеславия, а с мудрой предусмотрительностью; так точно и теперь в этих словах он не превозносит самого себя, но смиряет других и старается показать достоинство святых. А что он был один из числа весьма смиренных, послушай, что говорит он, представляя свидетельство о себе врагов своих: "в личном присутствии слаб, и речь его незначительна" (2Кор.10:10); и в другом месте: "а после всех явился и мне, как некоему извергу" (1Кор.15:8). И однако этот смиренный, в случае нужды, смотри, на какую высоту возводил понятия учеников, не гордости научая их, но внушая им здравомыслие. Беседуя с теми же коринфянами, он говорит: "если же вами будет судим мир, то неужели вы недостойны судить маловажные дела?" (1Кор.6:2). Христианину следует удаляться как от гордости, так и от льстивости и неблагородного образа мыслей. Кто говорит, например, что имущество он не вменяет ни во что и все настоящее считает тенью, сновидением и детскими игрушками, того мы не обвиняем в гордости, – иначе мы должны были бы обвинять в гордости и Соломона, который, любомудрствуя об этом, говорит: "суета сует, – все суета" (Еккл.1:2). Но не будем называть любомудрие именем гордости. Презирать блага настоящие – это не гордость, а великодушие, хотя не отвергают их и цари, и начальники, и вельможи. Бедный по любомудрию часто презирает их; но мы не назовем его за это гордым; подобно как человека, слишком привязанного к ним, не назовем умеренным и смиренномудрым, а слабым, малодушным и пристрастным. Сына, который бы не думал о принадлежащем отцу его, а занимался свойственным рабу, мы не назвали бы смиренномудрым, а осудили бы как человека с неблагородными и рабскими чувствами: а того, который бы презирал рабское и дорожил отеческим, мы превознесли бы похвалами. Считать себя лучше подобных себе людей – это гордость, а произносить истинное суждение о вещах – это не гордость, но любомудрие.
2. Таким образом Павел не превозносит себя, но смиряет других, вразумляет превозносящихся и научает их смиренномудрию, когда говорит: "для меня очень мало значит, как судите обо мне вы или другие люди". Видишь ли, как
"А ты что осуждаешь брата твоего? Или и ты, что унижаешь брата твоего?" (Рим.14:10). Тебе, человек, заповедано не других осуждать, а смотреть за самим собою: для чего же ты присвояешь дело Владыки? Судить – Его дело, а не твое. Потому и продолжает: "посему не судите никак прежде времени, пока не придет Господь, Который и осветит скрытое во мраке и обнаружит сердечные намерения, и тогда каждому будет похвала от Бога" (1Кор.4:5). Как, неужели и учители не должны делать этого? Должны в случае явных грехов, при исповеди, в надлежащее время, и притом со скорбью и сокрушением, а не с гордостью и тщеславием, как делали коринфяне. Апостол говорит здесь не об исповедуемых грехах, а о предпочтении такого-то такому-то и о сравнивании их жизни. Судить об этом безошибочно может один только Тот, который будет судить сокровенные наши помышления и определять, какие из них достойны большего, какие меньшего наказания, или награждения; а мы судим по внешности. Если я, говорит, не могу точно знать, в чем я сам грешен, то как почту себя достойным произносить приговор о других? Не зная с точностью своих собственных дел, как я могу судить о делах других? Если же таков был Павел, то тем более мы. А говорил он это не для того, чтобы показать свою безукоризненность, но чтобы показать, что если бы даже был между ними кто-нибудь непричастный никакому греху, и тот был бы недостоин судить о жизни других, и что если он, ничего не знающий за собою, не считает себя невинным, то тем более не могут считать себя такими они, знающие за собою множество грехов. Заградив уста делавшим такие суждения, он потом с прискорбием обращает гнев свой на кровосмесника. Как при наступлении бури наперед появляются мрачные облака, потом, когда прогремит гром и все небо сделается как бы одним облаком, внезапно низвергается на землю дождь, так и он поступает здесь. Он мог бы с великим негодованием прямо обратиться к кровосмеснпку, но не делает этого, а наперед низлагает надменность его устрашающими словами, потому что и допущен был им сугубый грех, прелюбодеяние и, что еще хуже прелюбодеяния, нераскаянность во грехе. Он скорбит не столько о согрешении, сколько о нераскаянности грешника: "чтобы не оплакивать мне многих, которые согрешили прежде и не покаялись в нечистоте, блудодеянии и непотребстве, какое делали" (2Кор.12:21). Покаявшийся после греха достоин не скорби, а ублажения, как вступивший в лик праведников. "Говори ты", говорит пророк, "беззакония твои первым[1], чтобы оправдаться" (Ис.43:26). А кто после греха не стыдится, тот достоин сожаления не столько потому, что он пал, сколько потому, что упавши лежит.
3. Если же не каяться в грехах тяжело, то гордиться грехами какого достойно наказания? Если превозносящийся своими добродетелями нечист, то превозносящийся своими пороками какое получит прощение? Таков был кровосмесник, – так душа его загрубела и ожесточилась во грехе; потому (апостол) нашел необходимым наперед низложить его гордость, и обличает его не прежде всех, чтобы он не сделался еще более бесстыдным, как обличаемый прежде других, и не после всех, чтобы он не стал считать (своего преступления) маловажным, но, предварительно виушив ему большой страх вразумлением других и потрясши душу его обличением, направленным против других, потом уже обращается к нему. Эти самые слова: "ничего не знаю за собою, но тем не оправдываюсь", также: "судия же мне Господь, Который и осветит скрытое во мраке и обнаружит сердечные намерения", – сказаны не случайно, а касаются его же и его сообщников, которые унижали святых. Что из того, говорит, если некоторые по внешностп кажутся добродетельными и удивительными? Не по внешности только судит этот Судия, но обнаруживает и сокровенное. Таким образом по двум или, лучше, по трем причинам, суд наш не бывает правым: во-первых, потому, что, хотя бы мы ничего не знали за собою, мы однакож повинны пред судом Обличающего наши грехи с точностью; во-вторых, потому, что большая часть дел остается для нас неоткрытой и неизвестной; в-третьих, потому, что многие из действий других кажутся нам добрыми, но совершаются не с добрым намерением. Для чего вы говорите, что такой-то и такой-то не сделали никакого греха, или такой-то лучше такого-то? Этого нельзя сказать даже и о том, кто ничего не знает за собою; Кто видит сокровенное, Тот только произносит суд правый. Вот и я "ничего не знаю за собою, но тем не оправдываюсь", т.е. не свободен от вины и осуждения. Не говорит: я не в числе праведников, но: я не чист от греха. И в другом месте говорит: "умерший оправдался[2] от греха", т.е. освободился (Рим.6:7). Мы совершаем много и добрых дел, но не с добрым намерением. Так мы многих хвалим, но не для того, чтобы показать их совершенства, а для того, чтобы чрез них унизить других. Дело само по себе доброе, – потому что хвалится человек добродетельный; но намерение дурное, – потому что происходит от сатанинского расположения; не из сорадования брату, но из желания повредить другому часто делают это. Еще: иной совершит тяжкий грех, а другой, желая погубить его, утверждает, что он не совершил ничего худого, и ободряет согрешившего, указывая на общее (свойство) природы; но часто не для того делает это, чтобы простить, а с намерением придать более беспечности. А часто обличает, но не для того, чтобы вразумить и исправить, а чтобы обнаружить и осмеять грех его. Таких намерений люди не знают, а "Испытующий сердца" (Пс.3:10) знает их в точности и откроет все это в свое время. Потому (апостол) и говорит: "Который и осветит скрытое во мраке и обнаружит сердечные намерения".
Если же мы и тогда, когда ничего не знаем за собою, не можем быть свободными от осуждения, и за самые добрые дела, когда совершаем их не с добрым намерением, подлежим наказанию, то представь, насколько неправы суды человеческие. Люди не могут видеть всего; это возможно только для одного недремлющего Ока; людей мы можем обмануть, но Его – никогда. Потому не говори: мрак и стены окружают меня: кто видит меня? "Создавший по одному сердца наши" (Пс.32:15) знает все, потому что "и тьма не затмит от" Него (Пс.138:12). Впрочем, справедливо говорит грешник, что мрак и стены окружают его. Если бы не было мрака в душе его, то он яе отверг бы страха Божия и не предавался бы бесстыдству, так как прежде, нежели помрачится главенствующая часть (душа), грех не смеет войти. Потому не говори: кто видит меня? Есть Тот, Который "проникает до души и духа, составов и мозгов" (Евр.4:12), хотя сам ты не видишь себя, не можешь рассеять облака и, как бы окруженный со всех сторон стеною, не в состоянии воззреть на небо.
4. Мы представим тебе, какой угодно, грех, и ты увидишь, что действительно так бывает. Как воры и подкапыватели стен, намереваясь похитить что-нибудь драгоценное, исполняют это, погасив светильник, так порочный помысл поступает и с грешниками. В нас есть умственный светильник, постоянно горящий. Если дух прелюбодеяния, устремившись с великой силою, погасит свет его, то немедленно помрачает и преодолевает душу и тотчас расхищает все, в ней находящееся. Когда овладевает душой порочное пожелание, тогда разумное око ее, помрачившись, подобно как телесные очи помрачаются облаком и тьмой, не может видеть ничего, ни пропасти, ни геенны, ни страха, и она, будучи, наконец, не в состоянии противиться силе пожелания, делается удобопреклонной ко греху; пред очами ее как бы воздвигается непроницаемая стена, которая не позволяет лучу правды просветить разум ее, потому что порочные помыслы, порождаемые пожеланием, со всех сторон окружают ее. Тогда представляется человеку блудница, беспрестанно появляющаяся пред его глазамн, в его разуме и мыслях; и как слепые, хотя бы стояли среди полудня под открытым небом, не могут видеть света, потому что закрыты глаза их, так и он, хотя бы оглашали его со всех сторон бесчисленные спасительные догматы, будучи наперед охвачен в душе своей этой страстью, заграждает слух свой для всех внушений. Это хорошо знают те, которые испытали это. Но вам пусть не придется узнать это на опыте. И не один только этот грех, но и всякая порочная страсть производит то же самое.
Обратим, если угодно, речь нашу от блудницы к деньгам; здесь мы увидим густой и непроницаемый мрак. Там, где бывает одна любовница, заключенная в одном месте, страсть не так сильна; а когда везде представляются деньги, в мастерских серебряных и золотых вещей, в гостиницах, в богатых домах, тогда страсть действует сильно. Когда больной этой страстью видит детей, гуляющих на торжище, лошадей, украшенных золотом, людей, одетых в драгоценные одежды, тогда в душе его разливается великий мрак. Но что говорить о домах и мастерских? Такие люди, я думаю, когда увидят богатство, изображенное на картине, и тогда возмущаются, досадуют и беснуются: так мрак везде окружает их! Если они обратят взор на изображение царя, то не удивляются ни красоте камней, ни золотой н пурпуровой одежде, а мучатся страстью; и как несчастный любовник, увидев изображение любимой женщины, не может оторваться от бездушной картины, так и они, видя бездушное изображение богатства, страдают так же, и еще тем более, чем сильнейшей преданы страсти; им остается или сидеть дома, или, вышедши на торжище, получать тысячи ран и с ними возвращаться домой, потому что слишком много предметов, поражающих их глаза. Как тот не вндит ничего другого, кроме женщины, так и они не видят на пути ни бедных, ни всего другого, от чего могли бы получить утешение, а устремляют глаза только на богатых и, взирая на них, собирают великий и сильный огонь в свою душу. Подлинно, это – огонь, жестоко поядающий подвергшегося ему; и если бы не было ни геенны, ни будущего наказания, то в самой настоящей жизни было бы наказанием – постоянно страдать и не видеть конца своим страданиям. Одно это могло бы удерживать от такой болезни; и нет ничего хуже безумной страсти, которая заставляет прилепляться даже к вещам, приносящим одну горечь и никакой пользы. Потому увещеваю вас истреблять страсть в самом ее начале. Как приключившаяся горячка вначале не слишком возбуждает в больных жажду, а когда огонь ее возрастет и усилится, тогда производит неутолимую жажду, и если кто подаст им питья, то не утоляет, но еще более усиливает пламень, – так бывает и с этой страстью: если вначале, когда она вторгается в нашу душу, мы не остановим ее и не заключим двери, то войдя она причиняет неисцельную болезнь в принявших ее. Все ведь, и доброе и злое, чем долее остается в нас, тем становится сильнее.